Оставалась проблема, как помочь этому человеку, как уберечь его от неизбежной последовательности событий, как их описал мне Гиммлер: ареста, нового понижения в чине, приговора и концентрационного лагеря. Было бы лучше, если бы он уехал за границу, чтобы автоматически выпасть из того круга, где всегда оставался под наблюдением. С этой целью я спросил его, не хочет ли он отправиться с каким-либо поручением за рубеж, поскольку, может быть, мне удастся достать для него такое поручение. Сияя от радости, он сказал: – Да.

Я заставил его пообещать, что в случае судебного процесса он не станет приводить таких подробных объяснений, которые сообщил мне, а просто даст показания, оставив решение на усмотрение суда.

Гут-Харцвальде

20 ноября 1940 года

Во время сегодняшнего сеанса лечения мне выпала возможность поговорить с Гиммлером об этом случае. Было бы совершенно бесполезно объяснять ему реальное положение вещей; это бы привело лишь к неизбежной гибели человека, который вовсе не был совершенно испорченным. Поэтому пришлось действовать очень осторожно и тонко.

Гиммлер сразу же спросил меня:

– Ну и что вы выяснили? Он излечим? Можно дать ему еще один шанс? Я уже думал о том, чтобы поручить ему особенно тяжелую задачу, где бы он снова мог проявить себя. Что вы о нем думаете?

– Он уже в достаточной степени проявил себя, господин Гиммлер, – ответил я. – Вам бы стоило отправить этого человека куда-нибудь, чтобы он дышал другим воздухом и больше не жил в кругу, где за ним всегда следят, где каждое его слово и каждый поступок рассматриваются под определенным углом зрения. Вы не сумеете проникнуть в суть данного случая, и это наверняка. Ваши полицейские инспекторы с их психологически невежественными методами не смогут предложить ничего лучшего, чем я. Я бы посоветовал вам, в качестве окончательного апелляционного суда СС, сделать то, что я предлагаю. Я готов ознакомить вас с подробностями проведенного мной обследования, на основе которых вы сможете вынести решение.

Я увидел, что Гиммлер испытал заметное облегчение. Он немедленно запросил подробности, позвонил и продиктовал свое решение. Мне, разумеется, не приходило в голову, что я так быстро достигну своей цели.

Харцвальде

21 ноября 1940 года

Я воспользовался доброжелательным настроением Гиммлера и предложил ему отправить этого человека, доказавшего свою преданность, с той или иной миссией за границу.

– Ни в коем случае, господин Керстен! – возразил Гиммлер. – Разве вы не знаете, что вражеская разведка активно использует гомосексуалистов и, найдя подходящий объект, начинает систематически его обрабатывать? Я бы только подверг этого человека новым опасностям, и, если он не устоит перед ними, рейху грозит неизмеримый ущерб.

Я громко засмеялся и спросил Гиммлера, кто ему это сказал, прибавив, что в будущем ему стоило бы использовать на заграничной службе лишь евнухов, поскольку наверняка доказано, что любая разведслужба особенно охотно использует женщин, и история знает немало примеров их успешной работы.

Гиммлер совершенно серьезно сообщил мне, что Гейдрих собрал множество фактов о политических последствиях гомосексуализма. Отныне служащие министерства иностранных дел и все те, кто по долгу службы бывает за границей, подвергаются особому надзору и проверке в этом отношении.

Я не мог сдержать смеха: в самом деле, какой удобный способ контроля над ведомством Риббентропа, ведь всегда можно добиться устранения любого нежелательного человека на том основании, что он гомосексуалист. Я понял, что больше ничего не смогу здесь сделать, и хотел оставить эту тему, но Гиммлер – искренне обрадованный тем, что нашелся способ избавить его от неприятного решения, – вернулся к ней и сказал мне, что откомандирует этого человека в свой норвежский штаб; если эта мера окажется успешной, то будет время подумать о том, чтобы дать ему новую полевую работу.

Итак, данный случай получил практическое решение. Но я не мог удержаться, чтобы не сказать Гиммлеру:

– Наверно, вам будет интересно узнать, господин Гиммлер, что ваш протеже избрал для себя образцом Фридриха II.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Гиммлер. – Не допускаете же вы мысли, что великий монарх имел ненормальные склонности? Я знаю, такие вещи выдумывают гнусные евреи, чтобы вывалять наших героев в грязи. Любой великий человек, совершавший чудеса для своего народа, так или иначе выходит у них ненормальным, в лучшем случае умалишенным. Но при всем желании никто в мире не посмеет утверждать, что Фридриха Великого можно хотя бы заподозрить в гомосексуализме. Лишь посредственность нормальна и удобна, потому что она не порождает величия и, следовательно, политически и экономически «безопасна». Изображать Фридриха Великого извращенцем может лишь злонамеренный и больной мозг. Я знаю, что в качестве доказательства называют его холодность к жене. Но только представьте себе это жалкое существо; неудивительно, что он считал ее своим кошмаром и отказывался жить с ней. Почему бы не взглянуть с такой точки зрения: поскольку Фридрих не мог жить с законной женой, он вел жизнь короля-аскета, вполне соответствующую его великим начинаниям. А вместо этого на него льют грязь, приписывая ему гомосексуальные склонности – для чего, вдобавок, нет никаких фактических оснований. Присмотревшись, вы найдете только намеки, но ни одного четкого и бесспорного доказательства.

– Подобные вещи довольно трудно доказать, господин Гиммлер, – заметил я.

– Тогда люди должны закрыть рот, – ответил Гиммлер, – и молча склониться перед его величием.

Я могу сказать им лишь одно: если даже мне представят дюжину так называемых доказательств, я отмахнусь от них и заявлю, что они придуманы задним числом, поскольку чутье говорит мне, что человек, завоевавший для Пруссии место под солнцем, не мог обладать качествами, присущими этим слабакам-гомосексуалистам.

Этот разговор надолго застрял в моей памяти. Гиммлер признает лишь богов и дьяволов. Его герои подобны богам. Мысль о том, что они могут быть людьми со всеми человеческими чертами – и по этой самой причине выглядеть гораздо более убедительно, чем их общепринятые портреты, – совершенно чужда ему, и он бы воспринял ее как оскорбление своих героев. Для Гиммлера очевидный патриотический долг состоит в том, чтобы подтверждать все пропагандистские измышления о героях. Сперва он не понял меня, когда я заметил, что такое отношение фактически налагает запрет на свободные научные исследования, которым он придает большое значение; кроме того, это путь к созданию науки более или менее зависимой от полиции, так как каждый ученый будет знать, что ему можно писать, а чего нельзя, и действовать соответственно. Что-либо, отличающееся от такого изображения героев, к которому привык Гиммлер, кажется ему либо выдумкой ничтожных умов, слишком жалких, чтобы постичь такого величия, либо измышлениями зловредных врагов – евреев, масонов и священников. В итоге он признал, что даже национал-социалистические ученые, непревзойденные в его глазах, могут прийти к неверным выводам. Тогда он будет вынужден принести их в жертву. Церковь тоже требует этого от своих приверженцев, поскольку потребность народа в героях и в уважении к ним превыше любой истины.