Еще колдуны закручивают шерсть у поросят, и те дохнут. Волхвы также часто берут мертвую воду (которой обмывали покойника) и поят ею людей. Тогда опоенные начинают мучиться, потому что за ними приходит смерть. Они занавешивают окна, закрываются, никого не хотят видеть и кончают с собой. Сафонка сам такому свидетелем стал. Истомка Бахметьев ногу и руку в бою потерял, женка от него сбежала. Он запил люто, от народа прятался, а потом сам себя спалил вместе с избой. Только тогда соседи и прозрели: несчастья-то Истомкины — от сглаза!

А как же избавиться от ведьмака? Ах да, держать фиги на пальцах и читать «Отче наш»…

Сафонка быстро сложил пальцы в кукиши, пробормотал молитву и продолжал вспоминать…

Колдовство передается из рода в род. Ведун не может уйти на тот свет, пока не передаст кому-нибудь чары свои, потому перед смертью мечется, стонет, ужасно мучается, все время криком кричит: «Нате, возьмите!». Если несведущий или дурак руку протянет да брякнет: «Давай», тоже станет колдуном.

Если никто не берет, надо прорубить потолок над тем местом, где лежит волхв, чтобы его колдовство могло улететь.

Да не говорил так никогда батюшка, не предлагал ничего. И не кричал, стонал только…

Ведуна с полуночи начинают мучить черти, хоть он с ними и дружит, потому как вместе изводят род людской.

Так батюшка день-деньской задыхался, не только после полуночи… Не все приметы сходятся. Вот и определи тут…

И то сказать, был он славный казак и отец, немало врагов земли родной положил, много услуг царству оказал. И неизвестно еще, какие его дела — хорошие или скверные — перевесят на весах судьбы. Но жизнью загробной вечной рисковать нельзя, как бытием земным временным…

Эх, положить бы тело в колоду с медом и довезти до первой попавшейся церкви. Да где ж взять ту колоду.

Или пробить бы труп осиновым колом, прострелить серебряной пулей, отрезать голову и набить рот диким чесноком и трилистником, чтобы обезвредить будущего упыря. Да нет с собой ничего такого. А коли и было б, разве поднялась бы рука?!

Три дня и три ночи поститься буду, пить лишь чистую воду и молиться без сна и отдыха над телом дорогим, решил Сафонка. Крестами обложу могилу со всех сторон, чтобы никуда он выйти не мог. Попаду в полон к поганым — моя жертва зачтется батюшке на небесах. Удастся спастись — костьми лягу, последние порты продам, но привезу попа на могилу и службу исправлю погребальную.

Сказано — сделано. Без устали копал Сафонка, делал сотни крестов из веточек, связывая их нитками. Нательный крестик отцов положил ему на уста, чтобы не мог он разомкнуть их. Проработал весь день, не заметил, как и ночь подошла.

Храбрился парень при свете солнечном, а как тьма подкралась, страх великий обуял. Мара[35]ведь совсем близко притаилась, ждет. И отец…

Вон, лежит… Неподвижный, уже холодный. Ну как встанет и медленными тяжкими шагами подойдет? И ведь все был отдал на свете, чтобы действительно ожил, чтобы встал снова, подошел, обнял, милый, родной батюшка, чтобы сбросил с души эту ношу невыносимую.

Но ведь если на самом деле встанет, тут же умрешь от ужаса. Или того хуже — станешь оборотнем-кровососом. А вдруг наоборот, как в сказке, восстанет мертвый отец-колдун и одарит волшебным конем, сивкой-буркой, вещей кауркой?!

С тоской и дрожью глянул Сафонка на ясное звездное небо. Впервые набрал сухих веток, развел в степи костер (коли татар привлечет, что уж поделаешь), положил по бокам рядом с собой две сабли. Мертвые боятся холодного железа, можно будет отпугивать до зари, ведь петухов тут, ни первых, ни третьих, за сотни верст в округе не сыщешь. И стал читать молитвы — все, каким научил дьячок. И заговор особый…

Раньше степные ночи были тихими и быстрыми, как прыжок кошки. Эта же ночь никак не кончалась. Месик-месяц светил дурным светом. В каждом шорохе слышались стоны древних царей, погребенных под высокими курганами, посвист шемел,[36]на которых ведьмы летают к Лысой горе шабашить, визг младенцев, заживо зарытых над тайными кладами, которые припрятали в этих местах волхвы. Сафонка сжимал в руках рукоятки клинков, поминутно оглядывался назад и в стороны, хотя и окружил себя кострами (нечисть не терпит любого огня, кроме адского).

Эх, нет недуга пуще испуга, вылить бы мне его, с тоской думал Сафонка, вспоминая, как лечила его ворожея после чудесного спасения от литовцев.

Взяла бабка закопченную кружку, достала из-за иконы свечи церковные, налила в миску святой воды, расстелила плат. Посадив Сафонку на порог, накрыла ему голову платком, подожгла лучинку, растопила в кружке воск и поставила миску с водой мальчонке на макушку. Придерживая все левой рукой, правой сотворила знамение крестное, молитву прочитала и перекрестила миску. Троекратно сплюнула через левое плечо, подула, стала лить в миску расплавленный воск, приговаривая заговор.

Его-то и повторил Сафонка:

— Испуг, испуг, страсть, ужас, вылетай из рук, из ног, из головы, из сердца, из живота, из белого тела, из красной крови, из желтой кости раба божьего. Там тебе не жить, червоной крови не пить, белого тела не сушить, жильной кости не ломить. Идите, криксы, в поля, в темные леса, там хоть личите, хоть кричите. Заря-заряница, красная девица, возьми крик, отдай некрик раба божьего.

Не прошел страх совсем, но облегчение ощутил парень. И продолжал хриплым голосом читать молитвы и заговор, с трудом заставляя себя изредка взглянуть на освещенное пламенем тело отца — и с трудом же открывая от него зачарованный взгляд. Как он там?

Но он лежал тихо.

Под утро Сафонка сообразил, какого дурня свалял. До погребения мертвец не оживет, он ждет, что, может быть, его похоронят по обряду должному. Лишь в могиле через девять дней, когда приготовится отлетать душа, так и не услышавшая заупокойной молитвы, не омытая святой водой, ангелы печально отойдут, и ненаши[37]возьмут себе грешника.

Кинул Сафонка сабли в ножны, а затушить кострец страх не позволил: мертвый-то рядом. Так и просидел до зари, шепча молитвы про себя — голоса лишился.

На рассвете тряхнул гудевшей от бессонной одури головой, глянул на покойника. Солнышко высветило бледное лицо отца — и выжгло его в памяти навечно. Тело как бы оторвалось от земли и куда-то улетало — в бесконечность, к невидимым далям.

Сглотнул Сафонка ком в горле, засунул в сумку кресты и побрел к яме. Положил пищаль поперек могилы и спрыгнул туда. Леденящие мурашки побежали по коже, когда подошвами коснулся земли: здесь отец навеки ляжет. Расковыривая ножом стенки, с трудом втискивал в суховатый чернозем самодельные крестики, остальные осторожно, чтобы не сломать ногами, уложил на дно. Хоть и не освященные, а все же святые знаки, неужто решится мертвец их миновать?