По этой причине, по договоренности с финской стороной, военнослужащие одной саперной роты малыми группами в гражданской одежде пересекли территорию Финляндии в ночь с 20 на 21 июня, чтобы подготовить переправу через реку Петсамо. Внешне финны вели себя самым правильным образом. Финские пограничники с бюрократической точностью выждали, когда стрелки на их часах покажут 02.31 по восточному времени. Все в порядке: война против России началась минуту назад. Шлагбаум открылся. Солдаты из Штирии, Тироля и Зальцбурга поднялись и устремились вперед к завоеванию города за полярным кругом. К 24 июня немцы провели рекогносцировку местности вплоть до самой границы. Местные финские проводники провели немцев через скалы и валуны, мимо сверкающего красного гранита через ручьи и речки и снежные сугробы».[52]

Поскольку немцы вели активные боевые действия с территории Финляндии, советское командование попыталось нанести массированный авиационный удар по финским аэродромам. Ожидаемых результатов советские авианалеты не дали, но именно это позволило финнам объявить себя «жертвами советской агрессии».

Финны с немецкой точки зрения «вели себя самым правильным образом» и помогали им. С чего бы советским летчикам финнов бомбить?

Но самое, пожалуй, убедительное, свидетельство того, что Финляндия заблаговременно подготовилась к войне на стороне немцев, оставил маршал барон Карл Густав Эмиль фон Маннергейм. Взял, да и с северной душевной простотой написал в мемуарах:

«Мобилизация, приказ о которой был отдан 17 июня, прошла в соответствии с планом».[53]

Мобилизация — процесс крайне разорительный и разрушительный для народного хозяйства. Проводить мобилизацию просто так, не собираясь вступать в войну, попросту очень глупо. В чем в чем, но в глупости и непрактичности финнов упрекнуть очень сложно. Неужели они бы начали проводить мобилизацию без твердой уверенности в том, что отмобилизованным частям вскоре предстоит вступить в бой?

Вторым мифом, к сожалению, утвердившимся в нашей публицистике и общественном мнении, является тезис о том, что Финляндия якобы в 1941 г. захватила лишь те территории, которые были утрачены ею в ходе «зимней войны» 1939–1940 гг. На самом деле финны пошли значительно дальше потерянных территорий. В захваченной советской Карелии они создали целую сеть концентрационных лагерей, в которые отправили едва ли не все русское население, включая детей (финская расовая программа базировалась на разделении населения оккупированных территорий по национальному признаку. Родственные финнам карелы и ингерманландцы выделялись ими в особую привилегированную категорию местных жителей). Вот лишь несколько свидетельств о том, что творилось на захваченных финнами территориях.

«Зовут меня Лодыш Галина Александровна. Я родилась 3 июля 1937 года в Ленинградской области Вознесенского района, село Равское. Жила я там до 1941 года, то есть до начала Великой Отечественной войны.

Когда началась война, то наше село заняли финны. Всех жителей села погрузили на телеги и увезли нас оттуда. Это было в декабре 1941 года. Везли нас на телегах, и нам было очень холодно. У меня ехали папа, мама, бабушка, брат, который был двумя годами младше меня. Финны нас привезли в Петрозаводск.

В Петрозаводске было несколько концлагерей, и нас поместили в концлагерь номер пять. Взрослые, папа и мама, конечно, работали, их возили на лесозаготовки. А дети были в лагере. Условия жизни были очень тяжелые: голод, холод. Жили мы в бараках, постоянно недоедали. Родители старались что—то дать нам из своего пайка, но этого все равно нам не хватало. Мой брат умер в концлагере, а я осталась живая…

Обращение было очень жестоким. Всего не помню, потому что мне было четыре года, но то, что помню, свидетельствует о жестоком обращении. Если дети подбегали к ограждению из колючей проволоки, которое преграждало путь в концлагерь, то их беспощадно избивали. Дети познали ужасы войны, главными из которых были голод и холод».[54]

А вот воспоминания Людмилы Александровны Банкет, также пережившей финскую оккупацию:

«В нашем доме сделали штаб. Там одна женщина ухаживала за ними. У нас корову отобрали, она ее доила. Мама иногда ходила туда, просила молока ребенку. Вот так мы и жили. Потом в нашу деревню стали свозить [людей] со всех деревень: с Кижей, с Великой Губы. Везли на больших машинах. Селили [в бараки] , сколько влезет. [Финны] рыли окопы, большие, на Онежское озеро. В один прекрасный день [финны] нам сказали: «Собирайтесь, все оставляйте, никто ничего не унесет, все останется здесь».

Повезли нас в Петрозаводск через Онегу, зимой… в январе. Машина была ничем не крытая. Нас было пять семей в этой машине. Была я, Аля и мальчик сорок первого года рождения, несколько месяцев от роду. Мы замерзли. Нас отвезли в Петрозаводске на площадь Ленина. С собой мама взяла немного: еды, несколько каких—то вещей. Я помню, у нас была игрушка: мишка плюшевый, большой. Все наши вещи вывалили на площади Ленина. Вещи пересмотрели, этого мишку у нас взяли и не отдали, мы потом долго плакали.

Нас поместили в какой—то барак, и мы жили на нарах, в лагере. Первый раз мы были в пятом лагере — это Пятый поселок (микрорайон в г. Петрозаводск) . Потом мама стала просить, чтобы нас перевели в седьмой лагерь на Куковке (микрорайон в г. Петрозаводск) — там жили все наши родственники. Мама долго болела, лежала. Мы жили с дедушкой, а бабушка жила с папиной сестрой, тетей Диной. Финнам не нравилось, что мы все время есть хотели. Однажды дедушка куда—то ходил за едой, так они его избили за это, так что он долго не мог ходить. Братик умер в сентябре, похоронили в Песках (пляж на берегу Онежского озера) . Там была большая яма, и в ней было тридцать или сорок гробов. И дедушку там похоронили… Мы долго жили в Петрозаводске. Потом нас опять перевезли в Сенную Губу. Когда мы приехали туда, все наши дома были распилены, дрова сложены. И нам было негде жить. Мы переехали в старый дом маминых родителей. Там и жили. Много деревень было заминировано, много людей подорвалось. Целая деревня около пристаней Лоукаса была заминирована. И когда люди стали возвращаться в свои дома, вся деревня взлетела…А утром оказалось, что они в очень многих местах поставили мины. И в этот день было столько раненых наших. В домах, под крыльцом, где только не ставили они. Это было, конечно, страшное дело. Вроде как они ушли, но оставили вот такую… А там кто… Ребята, конечно, ребятня…».[55]

Вспоминает Мария Ивановна Ваганова:

«Давали норму по триста грамм муки. Коров всех финны у местного населения отняли, забрали они и нашу корову. Голод поэтому был страшный. Так что ни молока, ничего мы не видели весь период оккупации. Уже когда финны ушли, мы свою корову не смогли найти, наверное, финны забили ее на мясо. Мы все время с мамой работали, а сестренки сидели дома — они были еще малы и не могли работать. Потом меня отправили в лагерь, мне тогда было пятнадцать лет. Лагерь был в селе Серевское, неподалеку, в десяти примерно километрах. Там строили дорогу, и я работала на этой дороге: чистила снег, потом копали канавы — все это делалось в Заонежье. Так пришлось работать целую зиму. А после этого стали все чаще муссироваться слухи о том, что скоро наши этих финнов прогонят. И что наши придут. А кормили нас финны кашицей, очень жиденькой, сваренной из ржаной муки и остатков хлеба, недоеденных финнами, и несколько галетин давали. Сытым от такой еды не будешь, и жили мы впроголодь. Одеть тоже было нечего, можно сказать, что мы были голые и босые. А мама надорвалась на пашне. Заставляли пахать землю, а у нее была паховая грыжа. Случился у нее от тяжелой этой работы завороток кишок, а врачей никаких не было, и она так и умерла».[56]