Эта картина страшила в первую очередь оттого, что была непонятной, неправильной. Такого с людьми не бывает — а вот поди ж ты…

— Батюшки мои… — охал Ефим Егорыч, крестясь.

По обе стороны тракта все еще ловили лошадей — неспешно перекликаясь, стараясь не лезть глубоко в снег. Вокруг медленно смыкалась толпа, все взгляды были устремлены на Мохова, и были они столь исполнены нерассуждающей злобы, что поручик невольно потянулся к поясу, но вспомнил, что сабли при нем нет, который день вместе с револьверной кобурой валяется в возке. В голове пронеслось: они настроены столь панически, что от страха могут и назначить виновного, безрассудно полагая, будто это чем-то поможет. Случается такое с людьми во время тяжких испытаний…

Предчувствие его не обмануло: вперед выскочил верткий, ледащий мужичок, щербатый, редкобородый, тыча в Мохова пальцем, прямо-таки запричитал:

— Егорыч, ты куда нас завел? На какую погибель? Говорили про место заколдованное, да какое ж это место, если, почитай, полсотни верст отмахали, а оно, глянь, опять…

Это был еще не вожак — чересчур ничтожен и суетлив. Но вот в заводилы он вполне годился, на роль той искры, что в два счета воспламеняет пук сухой соломы…

Послышался голос Мохова — растерянный, дрожащий:

— Господи, Филька, я-то тут при чем? Места насквозь известные, Сибирский тракт, ты по нему сам столько раз хаживал…

Юркий Филька дергался, ломался — не притворно, а вполне натурально, в неподдельной ажитации:

— Ты, Егорыч, что генерал в войске! Твой обоз, ты распоряжаешься! Тебе и ответ держать!

Он непрестанно оборачивался к остальным, искал одобрения и поддержки. Большинство толпящихся смотрели на него безучастно, но имелись и такие, что согласно кивали, зло пялились на Мохова. Насторожившийся Саип шагнул вперед, оказавшись между хозяином и крикунами, поручик видел, как его ручища скрылась под дохой.

— Ты, Филя, погоди, — сказал высокий, плотный ямщик, обладатель черной цыганистой бороды. Он выдвинулся в первый ряд, потеснив крикуна: и тот нехотя отступил. — Ефим Егорыч… На тебя, может, Филька и зря напустился, сгоряча, со страху, мы не сосунки, понимаем… Тракт он и есть тракт, место исхоженное… Только дела заворачиваются плохие… Эвон что от Ермолая осталось, смотреть боязно. Лошади опять же… Зараза, точно тебе говорю. Вчера лошадь пала, нынче вторая, да вдобавок на Ермолая перекинулось… А на кого она дальше переползет, знать невозможно… Хворь какая-то… Мало ли на свете хворей, про которые раньше и не слыхивали… Наподобие холеры или там чумы… Стало быть, и скотину, и человека сушит… Как рыбеху на солнышке…

— Ну, а дальше-то что, Кондрат? — уныло спросил Мохов. — Куда клонишь?

— А ты не понял, Ефим Егорыч? Будем плестись — все перемрем. Выпрягаем лошадок, садимся верхами и прямиком до Пронского. Так-то до него верст с сотню, если плестись — два перехода. А если припустим…

— А возки с людьми ты куда денешь? — спросил Мохов, очевидно, преодолевший первую растерянность и собравшийся перехватить инициативу. — Там, чай, тоже крещеные…

— Возки? А пускай тоже скачут со всей мочи. Мы ж не звери, понимаем… Вот только сани с грузом побросать к чертовой матери, все до единого. Тогда припустим… А то все перемрем, на манер Ермолая…

— А ну-ка, ну-ка! — громыхнул Самолетов, неким непостижимым образом моментально оказавшийся в центре толпы и в центре внимания. — Кондратий Филиппыч, голова у тебя светлая, да дураку досталась, прости за прямоту!

— Это почему еще? — исподлобья уставился на него цыганообразный Кондрат. — Ты, Николай Флегонтыч, конечно, человек справный, тороватый, уважаемый… Сам видеть должен, что творится. Это зараза…

— Зараза у тебя будет, если к гулящим бабам сунешься! — гаркнул Самолетов. — А пока что не наводи панику на честной народ. — И, обращаясь уже к собравшимся, он заговорил спокойно, даже чуточку лениво, насмешливо: — Я-то вас держал за людей серьезных, с понятием, а вы… Эх вы, со страху кинулись неведомо куда… За первым крикуном кинулись… Хорошо. Давайте думать, что это незнакомая зараза наподобие холеры или моровой язвы… Так ведь любая зараза, сударкии мои, переходит от хворого на того, кто ближе всех… Или бывает по-другому? Что языки проглотили? Сами понимаете, что по-другому и не бывает… Вот и давайте подумаем. Будь это зараза, первым делом свалились бы две остальные лошади в Спирькиной упряжке, да и сам, пожалуй что, Спирька… А вот он, Спирька, стоит здоровехонек, глазами лупает, как сова в дупле, и лошади его, я вижу, целехоньки. И Васька, который сразу за Спирькой, и Федот, который впереди Спирьки, здоровехоньки, и лошади их тоже. А умер Ермолай, который ехал за шесть возов от Спирькиного… И вот еще что. Лошадь вчера волокли за ноги в снег… ага, те же Васька с Федотом в компании Силантия и Ивана. Рассуждая по-твоему, Кондратий, зараза первым делом должна была именно их взять и тюкнуть. Так ведь нет, все живехоньки. Что ж это за зараза такая диковинная, что она не самого близкого бьет, а скачет через полдюжины возов? А? Мозгами раскиньте сначала, а потом орите. Или я неправ?

Он переломил настрой толпы. Поручик видел, что на многих лицах обозначились признаки некоторой умственной деятельности. И кто-то проворчал:

— Дело говорит Николай Флегонтыч… Нешто такая зараза бывает? Нешто она себя так обозначает?

Несомненно, Самолетов уловил произведенный своей речью эффект. Продолжал громко, напористо:

— А теперь насчет Пронского. Ну какой смысл бросать все и верхами туда гнать? Даже если согласиться, что это зараза — но не верю я в заразу совершенно… Что там, в Пронском — волшебные лекари, которые от всех болезней лечат? С живой водой в ведрах? Да вы же, считай, за малым исключением, там бывали… Нет там ничего подобного, один фершал, пьяный во все дни, а по праздникам и вовсе вмертвую… Взрослые мужики… Ну да ладно, чего не сболтнешь с перепугу…

— Николай Флегонтыч! А все равно, надо сниматься побыстрее!

— Да кто ж спорит? Отъехать подальше, там оно, смотришь, как-нибудь само по себе и рассосется… Вот и шевелитесь. Лошадей поймайте, наконец, падаль эту оттащите на обочину… да и Ермолая, царствие ему небесное, надо бы убрать. Схожу за батюшкой, чтобы отпел по всем правилам… Ну, что стоите?

Словесно ему никто ничего не возразил — но все равно, ямщики, подталкивая друг друга локтями, не двигались с места. В толпе послышались шепотки.

— Ну, как дети малые! — рявкнул Самолетов.

И решительно пошел к возу твердой, энергичной походкой. Вставши рядом с облучком, картинно перекрестился, громко произнес:

— Царство тебе небесное, раб Божий!

Не колеблясь протянул руки, подхватил с облучка то, что там пребывало и, без усилий держа на руках, направился обратно. Лицо у него выглядело совершенно спокойным. Ближайшие ямщики попятились от купца с его жуткой ношей. Покосившись на них презрительно, Самолетов сошел с тракта, углубился в снег по колени, опустил ношу в сугроб. Вернувшись на дорогу, прикрикнул: