Нам открывалась площадь в шесть квадратов, ниже коридора на сажень, стенные плиты в множественных трещинах — слеплены из материалов с разным коэффициентом расширения. Утеплитель в тюках разодран, щебенка — они прыгали на щебенку, банки-склянки, пол бетонирован, гнезда поверхностные? — да зачем мне…

Я отвернулся в коридор. Иван Трофимович уставился на гулянку, как в адскую печь, лицо передергивалось багровыми отсветами.

Я томился. У меня такой зоопарк каждый вторник — в санэпидстанции на полигоне отрабатываем яды и приманки.

Мы глядели из черного коридора. Крыс слепила лампа, освещавшая яму. Гуляли, многовато для обычной семьи, для последнего летнего дня, когда парцеллы[11]еще на дачах — в газонах и помойках; на трубе гроздьями грелось старье и подчиненные, косичками свесив черные хвосты. Кто поживей — клубочками сидели окрест. Троица крупных субдоминантов[12]или самок грызла ветошь — нет, не ветошь — меж осколков кирпичей: чего они жрут? Похоже на крысенка. И все напряжены.

Самка, вижу, одна поспокойней — ее вычесывает рослый сын или любовник, подрагивая мордой, хрипя, поднялся на задние лапы, чтоб достать до хребта.

Что-то напряжены — а с чего? Один шелохнулся, все хвосты вытянули! уши вперед! Сосед пересел — боком к нему! зубы наружу! Злобны. Многовато их? Участки, меченные самцами, пересекаются — и злобятся? Может. Что другое? Голод? Так скучены, что нечего жрать? Для домашнего подвала не характерно. Для Светлояра сойдет. Что меня раздражает… Не вижу доминирующего самца. На ком замкнута гулянка? Вон на борове, что нежит самку под трубой? Здоровый. Самка не огрызается. Но стали бы те трое при доминирующем свободно жрать? Самку бросил — побежал… Вообще-то на встречных рыкает. Сел, чистится. Крысенок рядом — хоть бы хны. Можно обосновать деспотическое доминирование? Не особо. Вот самого подавленного я обнаружил сразу.

Подавленный торчал меж тюков утеплителя, редко подымая морду на троицу, раздиравшую добычу. Его легко засечь — редкий окрас: рыжий «капюшон» на опущенной морде. Подглядывал, но не высовывался. Троица дожрала и разбрелась на все четыре, оставив «на столе» неясные лоскуты. И ведь — торопливо разошлись! Все напряжены.

Крысята сбились дружней под лампой, затеяли играть — пятеро пронеслись, столпились: лазили друг у дружки под брюхами, толкались, повалились в кучу малу — я успокаивался, кусают за хвосты, прыгают на спины… Вдруг разлетелись и присели по углам. Не играется… Нас чуют? Трофимычу хватит.

Подавленный все же выцарапался из своей щелки, шатался, как бухой. Будто болит левая задняя. Если она есть. Шерсть паршиво клочковатая, обнажает плешивые пятна. Все-таки двинулся, дурак, зад подтаскивает — ползком. Целится вниз.

Среди семьи подчиненный пробирался, как меж враждебных людей смертельным белым днем, переполз, затаился, осмотрелся, переполз, затаился, осмотрелся — куда? Куда несет калеку? Не хочется думать, пока он далеко от «стола»… Да неужели к столу?! Меня все бесило: вот так, в присутствии доминирующего, подчиненный не мог пробираться к остаткам жратвы. Нет доминирующего? Или не выделяется он из-за общей озлобленности?

Боров, ублаживший самку, снялся с места, перелез через запищавшего собрата и сунулся с размаху в нору, вертанулся в ней, помогая себе передними лапами, — хвост мелькал мельницей! Покрутился, отскочил. Побегал возбужденно меж затаившихся тварей и сунулся в нору заново — завертелся! Трофимыч вскинул на меня меловое лицо. Пляшет боров, как доминирующий. Он?

Семья цепенела. Подавленный, вжимаясь в пол, дополз до брошенного «стола», залег и водил вибриссами по кирпичам, и хватит, я приказал:

— Хватит.

Трофимыч просунулся вперед, зажмурясь — как дам сейчас по заду!

И словно тень накрыла яму. Страшно, тихой простынкой. Сжав в кулачок шелохнувшееся барахтанье — стоять.

Я встряхнул занемевшие руки.

— Глаза откройте! — И поперхнулся.

Крысы встречали не нас.

Я увидел настоящего доминанта.

Пружиной рыжая, ражая тварь сиганула из высокой трещины и нырнула в истошный, сыпучий визг утекающих россыпью крыс. Я схоронился за стену, вожак, приземляясь, не устоял, его бросило на бок, на удиравших крысят, но через миг он уже впился в землю, в прыжок достал нору и, перекрыв всех коротким рыком, сунул в бок заверещавшему борову — тот провалился сквозь землю, камнем в бездну. И дальше вожак помчался каруселью: кусал, толкал, валял на спины, облетая участок, пахнущий его мочой, с труб, тюков, из щелей слезали, спрыгивали, шмыгали крысы и расходились в гнезда, пропадали с глаз, подавленный и тот что было сил безного отгребал к своей ямочке, вслепую и — врезался в бег вожака! мордой в морду! так и полетел рыжий «капюшон» кубарем и застыл, долбанувшись о кирпич, открыв брюхо, раскинув сдавшиеся лапки, одна — корявая, больная — загнулась к стороне, я все моргал, не думая, а вожак довольно спокойно уже подошел прямо к этому беловатому брюху и тяжело запустил в него морду, как усталый зверь опускает пахнущую кровью пасть в ледяную, желанную воду, — визг взлетел, полез, рассверлился, резано распался, потянулся и лопнул, снизойдя в утробный, усталый, отдыхающий стон. Я выдернул Трофимыча обратно и оттолкнул в коридор — обычное дело: к тяжко ворочающемуся вожаку уже подкрались пяток прихлебаев и уткнулись затрясшимися мордами в месиво, меж их хвостами торчала запрокинутая морда подавленного с блестящими глазами и беззлобно разинутой пастью, чуть свернутой набок. Они словно щекотали, а он зевал — я отвернулся.

Обождал. Нащупал ногой кусок штукатурки и швырнул за стену. С вопросом глянул на Трофимыча. Он сходил, ввернул лампочку, охнул, увидев часы:

— Ничего себе! Жена небось уже на телефоне. Как меня испугались, а? Тараканы! — Он усмехался. — Только показался на небольшую продолжительность времени, а результат. Дай гляну, что за утеплитель. Живем на семи ветрах, ни до чего руки не доходят. Зимой на кухне — ледник, внук прошлый год воспаление легких в один день, а утеплитель — вон где. Ты что не в настроении? Устал?

Да. Он спустился по лестнице в яму, посчитал тюки, залезал на них, довольно походил по щебенке.

— Всех на субботник выгоню! Сколько места… Спортзал! Шампиньоны выращивать. Руки не доходили из-за дефицита времени. А теперь!

Он сходил успокоить жену и вынес бутылку утешить меня — разместились на лавке. Трофимыч много смеялся, подымался и бегал в траву, желая наступить твари на хвост — прищучить, вдруг схватил меня за шею, пролепетал:

— Спасибо, сынок, я — живу. — Расплакался на всю улицу, всхлипывая «как мне было, сил моих нет никаких».