Тогда у броневика со страшным скрипом отвинчивается люк, и вылезает оттуда девица. Ничего себе девица, справная, только лицом очень на лягушку похожа, и глаза выпученные во все стороны поворачиваются. «А вот и я, Ильич», – говорит.

Марксисты, которые ещё сидели, все со стульев упали, которые стояли – те пополам согнулись, а Ленин залез под президиум и быстро-быстро крестится, хотя неверующий.

Хорошо хоть Сталин вмешался. У него на Ленина свои виды были. Так что он достал ножик из-за пазухи и стал ногти подравнивать, а сам ласково так на марксистов смотрит.

Те тут же с полу поднялись, Ленин вылез из-под президиума и притворился, будто он там тезисы искал. «Ну что же, – говорит, – дгузья, вот пгибыл к нам товагищ. Какие будут пгедложения?»

Только все как на девицу посмотрят, так всякие предложения у них пропадают.

«Дэвушка, – говорит наконец Сталин, – ты партыйная?»

«Не-ет», – отвечает девица и хочет глаза потупить. Только они у неё не тупятся никак.

«Как? – начинают кричать марксисты. – А вдруг она царской охранкой подосланная?»

«Тише, дгузья, – говорит Ленин. – А мы её сейчас в пагтию пгимем и запишем как делегата от села Шушенское».

Достал Троцкий из портфеля бланк и стал на девицу анкету заполнять.

«Имя?» – спрашивает.

«Надюша, – отвечает девица. – Меня так папа звал».

«А папу вашего как звали?» – спрашивает Троцкий.

«Да ну вас!» – зарделась девица.

«Не надо, не надо про папу», – вмешался Ленин.

«Константын, – говорит Сталин. – Харошее имя. Кназь у нас такой бил».

«А фамилию какую писать будем?» – опять интересуется Троцкий.

«Комаговская, – отвечает Ленин. – Комагов она очень хогошо жгёт!»

Все марксисты с испугом посмотрели на девицу. А та ничего, стоит, глазами лупает, хоть бы ей что.

«Почему Комаровская? – начинает тут кричать Троцкий. – У меня сосед был Комаровский, так он мне таки три рубля и не отдал!»

«Ну, тогда пусть будет Кгупская, – говорит Ленин. – Кгупу пегловую она тоже здогово жгёт, не напасёшься».

– Крупская… Крупская… – задумчиво говорит Троцкий. – Ну ладно, пусть будет Крупская.

Вот так и приняли в партию большевиков Надежду Константиновну Крупскую и сразу же записали Ленину в супруги, для воспитания в марксистском духе.

И стал Ленин с ней жить по-прежнему, как раньше с лягушкой жил, только хуже.

Страничку напишет – и ей прочитает. А та в кровати ворочается, пружинами скрипит: «Вы бы поберегли себя, Ильич. Всё пишете и пишете».

Ленин только голову в плечи вжимает. «Надо революцию поскорее делать, – думает. – Лучше сразу мировую. Я тогда к Розе Люксембург убегу. Или к Кларе Цеткин». Повернётся украдкой – а Крупская уже рукой машет.

И снова Ленин хватает какую-то бумажку и пишет, пишет, пишет…

Всю ночь горит окошко в его квартире. Только под утро Ленин засыпает прямо за столом и всё бормочет: «Геволюция… геволюция…»

Вот такие городки.

У Ленина был очень длинный язык.

Например, он запросто мог облизать им свой левый глаз. А правый – не мог. От этого он у него всегда гноился и был хитро прищуренный.

Однажды Ленин страшно удивил ходоков, вылизав за три минуты полный туесок красной икры. Ходоки, конечно, раззвонили бы об этом на всю Россию, но хорошо, что Дзержинский вызвался их проводить до ворот Спасской башни да и расстрелял по дороге.

Подул он в дуло маузера, вздохнул тяжко да и пошёл, нехорошо кашляя, на квартиру. А шинелька на ветру развевается…

Своим языком Ленин доводил Надежду Константиновну Крупскую до полного исступления.

Сядут они, бывало, чай пить. Надежда Константиновна только блюдечко себе нальёт и мизинчик оттопырит, а тут Ленин хвать языком кусок рафинада прямо из сахарницы! Надежда Константиновна тут же поперхнётся, юбку зелёную чаем обольёт и смотрит укоризненно. А Ленин – хоть бы хны, оба больших пальца в подмышки засунет и лицо специально еврейское сделает. Попробуй ему слово скажи. Он в ответ – десять. Чистый Карл Маркс, даже хуже.

А однажды из-за этого языка случилось с эсеркой Фанни Каплан несчастье.

Ленин как раз говорил речь на Путиловском заводе, а тут ему муха на плечо села. Ленин как кепкой махал, так даже головы не повернул – слизнул муху и дальше про продразвёрстку картавит. Никто, кроме Фанни Каплан, даже и не заметил ничего. А она как это увидела, так ей тут же что-то своё, женское, пригрезилось. Растолкала она кое-как слесарей и ушла тошнить возле забора.

Три месяца её после этого тошнило беспрерывно, и наконец-то додумалась она пойти к доктору. А доктор на очки подышал и говорит, мол, поздравляю вас, голубушка. Ну, женщины, они хорошо знают, с чем их все любят поздравлять. «Как! – кричит Каплан. – Не может быть! Да я бы с удовольствием, но точно знаю, что не может!»

А доктор смотрит и головой понимающе кивает. Докторов, их попробуй удиви. Они не таких видали.

Но, в общем, так или иначе, всё равно уже поздно что-то предпринимать.

Ну, делать нечего, посидела Каплан у себя на чердаке, кутаясь в пальтишко, а потом проснулась однажды ночью, а на груди у ней сидит крыса и губы ей ласково облизывает.

У Каплан тут же всю тошноту как рукой сняло. Встала она с кровати, подошла чугунным шагом к столу и написала Ленину письмо. Так, мол, и так, по поводу крупного теоретика Каутского, Вы очень погорячились, когда назвали его проституткой. Кроме того, я от Вас беременна. С уважением, Фанни Каплан.

Заклеила она это письмо в самодельный конверт и бросила в ящик. Вернулась домой и стала сидеть неподвижно. Когда женщина так сидит, то лучше не надо. Лучше уж как-нибудь отхлестать по щекам министра продовольствия Цурюпу, который вечно в голодном обмороке валяется, и уговорить его дать этой женщине усиленный паёк. И молиться, потому что всё равно не поможет.

Только Ленин этого письма так и не получил. Оно попало к Сталину, который как раз к нему в секретари напросился. Он сидел себе в приёмной, пел грустные грузинские песни про ласточку и носил Ленину в кабинет пустой чай, без сахара, но подозрительно чем-то вонючий. И Ленин, который и раньше не очень-то был молодец, от этого чаю совсем сбрендил.

Выскочит, бывало, среди ночи на улицу, наловит беспризорников на калач с маком, приведёт в Кремль, пыльную ёлку из чулана вытащит и давай вокруг неё плясать!

Беспризорникам неудобно, им покурить хочется, а Ленин натащит грязных тарелок из кремлёвской столовой и устраивает соревнование, кто их быстрей оближет досуха.

А Сталин это письмо пустил на самокрутки. Вообще-то, больше всего он любил курить папиросы «Герцеговина Флор», но у него тогда на них денег не хватало. Он поэтому в секретари-то и подался, думал, наворовать чего-нибудь получится. Но у Ленина что наворуешь? От пайка он отказался, а то, что ходоки носили, он тут же и лопал, даже ложку сроду не попросит.