Более сильный порыв ветра устремился вдруг с горы в западном направлении (думаю, это его ледяные объятия я ощутил мгновением раньше), и лес отозвался протяжным трескучим звуком. Наверное, в предпоследний раз согнулось дерево — оно уже высохло и готовилось уйти из мира. Но я все еще стоял на месте. Я вдруг понял, что не хочу возвращаться к дому или к деревьям. И ноги мои не чувствовали под собой надежной опоры, словно о сваи пристани билось что-то пострашнее воды. Постепенно ощущение усиливалось, пока не стало походить на вибрацию у одной из ног, будто…

— Идиот, — громко сказал я себе и сунул руку в карман джинсов.

Вибрировал мой телефон. Я поднес его к уху.

— Слушаю.

Это была Эллен Робертсон.

Я добрался до «Горного вида» в начале девятого. Это было единственное место в Блэк-Ридже, которое пришло мне на ум, а я хотел произвести впечатление человека, который хоть немного владеет ситуацией. Свой мотель я не предлагал, потому что такие предложения не делают незнакомым женщинам. Она согласилась, не спросив, где находится бар. Обещала быть там между половиной девятого и десятью, а точнее сказать и прийти надолго у нее не получится.

Я направился назад по пристани, потом по лужайке, перебрался через ворота. У моего прежнего жилья был вид обычного заброшенного дома, и шел я не медленнее, чем требовалось.

На мгновение я все же остановился на вершине, повернулся и сказал слова прощания, а потом пошел по подъездной дорожке. Ощущения, что я непоследователен, у меня не возникло.

Когда я вошел в бар, он оказался почти пустым. Одинокие пьяницы расположились по углам, словно колышки палатки. У стойки никого не было, а именно там рассаживаются обычно профессиональные пьяницы — во-первых, не надо вставать за выпивкой, во-вторых, можно перекидываться фразочками с барменом. Я решил, что или попал в пересменок, или заведение пришло в упадок окончательно, или Блэк-Ридж медленно погружается в болото и первыми это поняли пьяницы. Даже если бы музыкальным автоматом тут заведовал сам Мэрилин Мэнсон, это не спасло бы ситуацию.

Я несколько минут простоял в ожидании и наконец услышал чьи-то шаги из подсобного помещения. Повернувшись, я с удивлением увидел женщину, на которую обратил внимание, пока сидел днем на скамейке по другую сторону улицы.

Она несколько секунд смотрела на меня, потом подняла одну бровь.

— Я что, влипла?

— Понятия не имею, — сказал я. — Просто хочу пива.

Бровь опустилась, и женщина, прикасаясь по очереди ко всем кранам, перечислила мне марки пива.

— А что пользуется успехом? — спросил я.

— Деньги и счастье, — не моргнув глазом ответила она. — Ни того ни другого у нас нет.

Я кивнул на средний кран.

— Курить здесь можно?

— О да, — ответила она. — Сколько угодно.

Я смотрел, как она наклоняется, чтобы достать пепельницу. По моим прикидкам, ей было под тридцать. Высокая и худая, с высоким лбом, выразительными чертами и выкрашенными в иссиня-черный цвет коротко стриженными волосами. Кожа ее казалась бледной, движения — быстрыми и уверенными.

— Заплатите сразу или посидите? — спросила она.

— Некоторое время, — ответил я. — Жду кое-кого.

— Вот как… и кого же?

Я помедлил — она мне подмигнула. Не уверен, что видел прежде подмигивающую женщину.

— О'кей, — сказала она. — Поняла.

— Не поняли, — возразил я. — Жду старого друга.

— Как угодно.

Один из выпивох подошел за очередной порцией пива, а я воспользовался случаем и слинял — взгромоздился на табуретку у стойки вдоль окна, достал сигареты. Я давно уже не курил и даже не выпивал в помещении, и воспоминания о тех временах, когда я позволял себе это, не доставляли мне удовольствия. Вам случалось когда-нибудь в состоянии сильного подпития при попытке закурить поджигать свисающие на лицо волосы, хотя другая тлеющая сигарета лежала рядом с вами в переполненной пепельнице? Зрелище не из приятных. Ни на кого не производит впечатления.

Но то было прежде.

Период пьянства продолжался около года. Он начался просто — ты даже не понимаешь, что сделал сознательный выбор, предпочел один маршрут в супермаркет другому. В первый раз это случайность, во второй ты идешь знакомым путем, а потом даже не задумываешься об этом.

Прежде я не пил дома, не пил в одиночестве, не пил неумеренно. А потом вдруг стал это делать. Малые различия. Большая разница.

Преимущество пьянства не в том, что оно помогает забыться, хотя действительно удерживает реальность на некотором отдалении. Просто оно придает вульгарный блеск вещам, которые не дают тебе покоя, — лучше так, чем если бы они являлись в виде неприкрытых жестоких фактов. Проблема была не в пьянстве — я не становился агрессивным (только пьяным и слезливым), — а в похмелье. Я так и не дошел до того поворотного момента, за которым становишься профессионалом и на следующий день с утра пораньше принимаешься лечить подобное подобным, начиная все сначала. Четыре или пять раз в неделю я погружался в болото обезвоженного отчаяния, занимался самобичеванием, прекрасно понимая, что предаю память Скотта, отказываясь быть гордым и независимым, каким хотел вырастить его.

Если меня мучает похмелье, я ухожу в себя и не слышу других людей. А Кэрол было нужно, чтобы я ее слушал. Она переживала то, о чем мы не могли говорить (мы не пускались ни в какие рассуждения после того, как поняли, что врачи не способны объяснить, почему вдруг взорвался мозг Скотта, а долгие часы, проведенные в Интернете, тоже не дали результата), беседуя обо всем остальном. Она словно чувствовала, что, упаковывая обыденный хаос жизни в слова, в навязчивые подробности, его можно связать, не допустить, чтобы он и дальше вредил нам. Я не только не верил в это, я просто не выносил многочасовую бессмысленную болтовню из уст человека, который прежде был крайне лаконичен.

В результате я стал пить еще больше, чтобы как-то терпеть ее бесконечные монологи, а похмелье усиливалось, учащалось, и моя готовность слушать уменьшалась. Дошло до того, что она начала болтать постоянно. Она знала, что я не слушаю, но не могла остановиться, не могла понять, что я готов ее ненавидеть, ведь она наполняла мир шумом, убивая целительную тишину. В конечном счете мы проводили вместе все меньше и меньше времени, я стал упускать из ее повествования все большие куски, пока не понял, что окончательно потерял нить, и решил, что это не имеет ко мне ни малейшего отношения.

Я осознал ее слова, когда она ушла. Со смерти Скотта минуло больше трех месяцев. Я проснулся поздно, и дома царили пустота и тишина. Я поблуждал по комнатам на нетвердых ногах и в конечном счете понял, что отсутствует нечто важное, а именно моя жена и ребенок. Потом я обнаружил письмо на столе в кабинете. Написано там было вот что: «Мир сломался, ты скатился в болото, я в этом не участвую».