Мы настолько друг на друга не похожи, разные до противоположности! Каждый из нас способен годами существовать обособленно: дышать, пить, есть, справлять надобности, испытывать собственную боль и личные удовольствия. Но вот она лежит на мне всем своим телом, с тонкими, как у птиц, костями и нежной кожей, думает неслышные мне мысли маленькой головой, а спина ее выгибается в такт моему дыханию, и ее грудь ощущает удары моего сердца яснее собственных. Я больше ее настолько, что сумей я обволочь ее тело своим, заключить в себе, как шершавый ананас заключает в своей сердцевине семена, я внешне бы ничуть не изменился. Зато насколько правильней это было, насколько целесообразней! Я смог бы чувствовать ее в себе каждое мгновение и защищать от жестокостей мира всем своим телом. Ведь именно для этого природа создала нас — жестких, грубых, больших и сильных, — чтобы мы служили женщинам панцирем, скорлупой. Если бы она чувствовала то же, что и я, она изо всех сил должна была стремиться проникнуть внутрь меня, спрятаться, уютно устроившись внутри и сонно посапывая. А вместо этого я — большой и сильный — стремлюсь прорваться внутрь ее маленького и слабого тела, пусть не всей своей массой, а только частью ее, прорваться и спрятать внутри нее еще меньший организм, вообще не способный к самостоятельному существованию!

Как несправедливо устроен мир! — ощутил он в то же бесконечное мгновение. — Ведь я никогда не смогу иметь ее внутри себя и даже не смогу постоянно находиться с нею рядом! Потому что как только мы встретились, увидели и почувствовали друг друга, мы одновременно уже начали и расставаться. Еще не расходиться, нет! Но уже расставаться, как движущиеся навстречу по параллельным путям поезда: едва поравнялись головные вагоны и ты успел ухватить облик стоящего у окна другого поезда человека, как вагоны сдвинулись, и ты смотришь уже в другие окна. Так и мы — день прошел, и на следующее утро я вижу ее старше на один день, а она меня — на один день помолодевшего. Как будто ее день не истрачен на жизнь, а перешел от нее ко мне Как будто извечный женский упрек: «Я отдала тебе всю свою молодость!» реализован в этом месте буквально.

Они незаметно задремали и проснулись лишь к закату. Наскоро переделав неотложную работу, на веранде смыли с себя пыль согревшейся в бочках водой и направились в дом. Бобы совсем остыли, но холодные, в жирной подливке и с хлебом, казались еще вкуснее. Они перекусывали стоя, держа тарелки в руках и оставляя в них ложки, когда требовалось взять стакан или отломить кусок хлеба.

«Ты как?» — спросил он, ставя опустевший стакан на стол.

«Прекрасно! — заявила Агата. — Сейчас набью пузо, напьюсь шампанским и повалю тебя в койку!»

«Да пожалуйста!»

В свете керосиновой лампы глаза Агаты казались входами в тоннели, в конце которых дрожали Отблески горящих факелов. Гигантская ее тень, отброшенная на стену, ломалась на дверцах шкафа, хаотично дергалась, пытаясь успеть за движениями хозяйки.

Умберто отхлебнул прямо из горлышка, вытер губы ладонью.

«Что ж, я готов!»

«Вижу, что готов! — усмехнулась жена, опустив глаза. — Нужно еще постель перестелить — не люблю спать на мокром!»

Через минуту они продолжили начатое днем, любили друг друга всю ночь и смогли заснуть лишь перед самым рассветом, обнявшись и склеившись животами.

7

Едва заходящее солнце коснулось леса, как рядом с его диском, разрезанным облаками, в небо начал расти тонкий белый столб. Питер опустил с колена наполовину оструганную чурку.

«Смотрите, еще одна ракета!» — негромко сказал он.

Джону, сидевшему напротив отца, пришлось обернуться, а Умберто — поднять глаза.

Столб дыма, оплывающий и будто оседающий под своей тяжестью книзу, постепенно отклонялся к северу. На острой его вершине можно было различить крошечную звездочку.

«Да, еще одна! — повторил Питер. — Надо же, до перуанских Анд добрались!»

«Время идет, — нахмурился сын, — а мы сидим здесь как партизаны, ничего не знаем, ничего не видим!»

«А кто-нибудь из деревни ходил на запад?» — спросил Питер.

«Нет. А зачем?» — удивился Умберто.

«Как зачем? Интересно! По твоим рассказам, при движении на восток уходишь все дальше в прошлое, но тогда, если двинуть на запад — попадешь в будущее!»

«Наверное, так и есть, — кивнул Умберто. — А чего мы там не видели?»

«Ничего не видели! — с восторгом сказал Питер. — Слышишь! В отличие от прошлого — ни-че-го!»

Умберто покачал головой, бросил взгляд на вихрастого Джона, с интересом слушавшего отца.

«Да, может, там и людей-то нормальных нет, в будущем!»

«Как это нет? — удивился Питер. — Куда ж они делись? Сам же видел — ракеты взлетают!»

«Вот-вот, — усмехнулся Умберто, — может, этими ракетами и заканчивается человечество!»

«Типун тебе на язык! — рявкнул О’Брайан. — Столько лет прожить — и ничему не научиться! Да мир с каждым годом только лучше становится, люди — добрее, жизнь богаче!»

«То-то я и смотрю! При Тиберии вся Европа в лесах была, зубры, олени бродили! Медведей с кабанами от деревень не могли отогнать… Бога-аче! — передразнил он Питера. — И где сейчас те медведи? И шкур-то от них не осталось — все моль побила!»

«Ну, за прогресс нужно тоже платить! — буркнул Питер. — Либо поля с городами, либо леса с медведями…»

«Вот с этого и начинал бы! Там, где твой прогресс прокатился, землю под асфальт закатали, а люди в саранчу превратились: заработали, купили, сожрали, посрали! И снова: заработали, купили, сожрали… Раньше дом строили не для себя — для детей и внуков. И лес корчевали в расчете на то, что за плугом будут ходить поколение за поколением. А сейчас? — Умберто вытянул ногу в самодельном деревянном башмаке. — Обуви на сезон не хватает, Балтазар привозит одно дерьмо, через неделю рвется, через месяц разваливается!»

«Нашел к чему придраться — к башмакам! — не сдавался Питер. — Сейчас никто не хочет годами пользоваться одними и теми же вещами. Хочется нового, свежего. Так зачем же тратить время и силы на тряпье, если оно уже следующей весной никому не будет нужно? Под это все и отлажено: поносил, выбросил, купил новое — еще лучше и красивей!»

«…И все при деле, — подхватил Умберто. — Люди заняты, фабрики работают, деньги капают, мусорные свалки растут! Я про это и говорю: саранча, пожирающая все вокруг, но не из-за голода, а из любви к самому процессу жевания. А на то, что после нее остается смердящая пустыня, — плевать!»

Питер промолчал и снова стал строгать