– Я и пересчитать могу. Мне не лень, – зло бросаю я. – Да и вон, наш ротный каптенармус в арифметике силен.

– Ваше право. У нас все точно. Никто и никогда нас не мог упрекнуть, что обжулили при расчете.

Можно, конечно, позвать Рожина и пересчитать. Но тогда уж точно закончим в темноте.

Посмотрел на Ерему. Тот понял мой взгляд и уверенно кивнул. Ну ладно, поверим на слово. С гулким стуком захлопываю сундуки и киваю Степану – грузите, мол.

Дьяк слегка улыбнулся и таким же громким голосом сказал:

– В деревне один мужик нечто вроде постоялого двора держит. Там тепло, можете поужинать. И еще, – он лукаво подмигнул, – он ставит чудную брагу. Наши бывшие гарнизонные солдаты могут показать его дом.

Ну что ты так стараешься, родной? Я, конечно, не самый умный человек на свете, но все же понял, что ты все это говоришь не по доброте душевной, а по чьему-то наущению.

Кручу пальцем над головой – подсмотренный в каком-то фильме жест, означающий «заводи машину», и командую выдвигаться. Фыркнула лошадь, заскрипели полозья саней, глухо затопали по натоптанному снегу поршни и башмаки.

Ночь, четверо нестроевых, капрал, шестеро солдат, пятнадцать людей без статуса и нормальной теплой одежды, от которых с радостью избавилось гарнизонное начальство, и сотня с лишним килограммов наличных серебряных монет. Которые все кому не лень видели своими глазами. А кто не видел – тот уж точно слышал громкий, густой, поставленный голос дьяка.

Главное в такой ситуации – прекратить столь нервно теребить курок мушкета. А то разболтается и вылетит курковый винт, хрен его потом найдешь в снегу.

В темное, усыпанное звездами небо тянулись высокие светлые столбы дыма от кирпичной дымовой трубы помещичьей усадьбы и от волоковых окон многочисленных крестьянских изб. Я поежился. Будет холодно. Да что там – будет? Уже холодно!

Сани, скрежеща полозьями по песку, выехали за ворота. Возницы шустро пробежались вокруг коней, проверяя сбрую и упряжь перед дорогой, а мой небольшой отряд разбился на две отдельные кучки, используя возникшую паузу для спешного перекура.

– Рожин, что там по приметам? – киваю на небо. – Как оно там будет сегодня-завтра?

Каптенармус не встречается со мной взглядом. Делает вид, что рассматривает бумаги из своей сумки. Буркнул в сторону:

– Карпыча спроси. Он мужик поживший, бывалый. Лучше него никто не скажет.

Поворачиваюсь к вознице. Карпыч слышал вопрос. Потирает усы рукавицей и с готовностью задирает голову, разглядывая небо.

– Ну? – немножко резковато звучит. Но мне холодно. Не снаружи, нет. Чего мне мерзнуть, я ж в тулупе. Что-то другое в спине морозит. Изнутри будто печенку холодом прихватывает.

– Глянь, капрал. Дым кверху идет – значит, мороз.

– Это я и без тебя знаю. Это надолго?

Карпыч неодобрительно покосился на меня и ткнул рукавицей в почти полный диск убывающей луны, что огромным желтым диском поднимался из-за горизонта.

– А вон, видишь, колечко туманное вокруг месяца? Значитца, метель будет. Когда именно – не скажу, надо чтобы он повыше поднялся. Если, когда в зените будет, колечко сохранится – значит, быть метели к утру. Если рассеется – значит, опосля заметет, попозже.

Метель, значит. Я оглянулся на свое притопывающее на укатанной дорожке воинство и на плавно закрывающиеся ворота монастыря. Потом на сани. Рожин расторговался удачно. Обратно двое саней идут почти порожними, вместо объемистых тюков везет лишь несколько связок узких кожаных ремней да стопку опустевших мешков.

– Рожин.

– А? – глухо отозвался каптенармус, все так же старательно отворачивая от меня лицо.

– Дай мне расклад по подвижному составу. Сколько конь может бежать без передышки, чтобы не загнаться, через сколько его нужно будет кормить и поить, какие перерывы на остановку.

– Карпыч! – снова отфутболил меня к вознице Рожин и ткнулся лбом в шею коня, прижимаясь плечом к хомуту. Судя по вырывающемуся из-за плеч пару – он там коню что-то шепчет.

Да и пес с ним.

– Карпыч, – поворачиваю голову к вознице. – У нас трое саней, груз и люди. В среднем нагрузка выходит по сорок пудов на сани. Докуда нас утащить сможешь?

Тот посмотрел на Рожина, потом на меня. Быстро окинул взглядом разбившуюся на две кучки остальную публику и тихим серьезным голосом проговорил:

– Два часа. Потом четверть часа перерыв. Потом еще два часа, вечерняя кормежка с паузой в час. Если ехать быстро – то потом каждый час остановка, так же на четверть часа. Георгий Иванович! Коням нельзя больше шести часов в день бегать. Особенно по зиме! Если очень надо, то полдня – это совсем край. И овса мало, мы думали в деревне прикупить, а завтра уже поутру…

Я внимательно посмотрел в глаза вознице. Он, взрослый мужик за полтинник, и ко мне, малолетке, у которого-то и усы еще как следует не растут – по имени-отчеству. Впервые за всю нашу поездку. Смотрит прямо и серьезно, без подколок, ехидства и прочих веселых прибауток, которыми мы коротали время во время дороги.

– Овес принципиально? Ячмень, пшеница – пойдет? – спросил просто так, лишь бы что-то сказать и потянуть время на выслушивание ответа. Командир умный, командир совет держит со знающими людьми, командира не отвлекать.

Каптенармус так-то ундер-офицеру равен. То есть старше меня по званию. Но он – вспомогательный, а я – линейный. Да и слился наш Рожин, прямо говоря. Вон, к нестроевому отфутболил вопросы решать.

– Зерно только дома, – говорил тем временем Карпыч. – После зерна коню поспать надо всю ночь, очень уж тяжко переваривают они это дело. А овес легкий, после овса уже через полчаса бегать можно.

Из-за спины раздался чей-то ворчливый голос:

– Да что ты там раздумываешь на ночь глядя, малец! Айда заночуем у Федота, а там – утро вечера мудренее!

Холода внутри меня вдруг стало больше. Ну вот и все. Время вышло. Пора принимать решение. Пытаюсь еще раз поймать взгляд упитанного, солидного внешне каптенармуса.

А Рожин все так же чешет шею черному тяжеловозу и шепчет ему всякую хрень на ушко. Жирный зоофил.

И еще чуть-чуть начали подрагивать руки. Нервы или холод? Ага, вот сейчас мне б еще нюни распустить.

Резко оборачиваюсь. Вот они стоят, столпившись. Четко видна линия разделения, вот мы, а вот они. Свои-чужие. Сейчас кто-нибудь крикнет «наших бьют» – и они пойдут одним слитным организмом. Они пока еще одна семья. Они пока еще четко чувствуют, что они – свои, а мы – чужие.

Еще утром их будущее было расписано на много лет вперед. Пусть они были не на самом хорошем счету у начальства, но все-таки у себя дома, в своем привычном мирке, в своей пусть не самой хорошей, но размеренной жизни. А сейчас у них – растерянность. Впереди – неизвестность. И еще страх. Их ведь не просто из гарнизонных переводят в действующую армию. Их на войну отправляют. И я – олицетворение этого страха. Вот такой как есть – с розовыми от мороза щеками, со слабыми молодежными усиками над губой, в мундире ярких, не застиранных еще красно-зеленых цветов. Не самый представительный, прямо скажем. И выбор у них есть. Идти на войну вместе с этим глупым щенком – или на волю с вон тем сундуком серебра.