Судя по направлению следов крови, резали слабым неверным движением, из-за спины, пока комик сидел. Оружие валялось тут же, обычная бритва. Засохшие хлопья пены и крови, рядом перевернутый тазик, видно, стоял в каморке с утра. Ручка бритвы гладкая, ни следа крови и пены. Смазана как вытерта. Об отпечатках убийцы в то время знали мало, однако этот убийца был в перчатках. И именно отсутствие отпечатков его выдало. Я еще раз взглянул на мертвеца, на его грязные белые перчатки, часть костюма клоуна. В кучке столпившихся у двери артистов я не увидел только одного лица из перечисленных на афише. Второго из комиков-смехотворов – Донато или Пьера – нашли за корзинами на заднем дворе. Он и не пытался бежать. Успел только содрать с себя и засунуть в корзину клоунскую белую куртку, испачканную кровью. Пытался ее спалить, но не сумел, руки тряслись. От него разило, пил не первый день, даже через грим смотрело уставшее старое лицо. Его белые перчатки, такие же как у мертвеца, были насквозь в крови. Кем из двоих смехотворов был убийца, Донато или Пьером, и ради чего он исполнил смертельный номер, отнюдь не смешную шутку, я так и не узнал. Но когда я вышел на воздух, удивительно свежий после спертого воздуха арены, – то осознал, что ничего еще не кончено, и вспомнил о своей главной мечте и цели.

На следующее утро я вошел в желтый двухэтажный особняк, который теперь занимало Дон-УГРО. В кабинете (бумажка фиолетовым карандашом) меня спросили, почему я решил прийти на службу в органы советской милиции. Что я должен был сказать? Что, несмотря на оглушающую неудачу в своем первом серьезном деле, несмотря на смерть ЛК, ошибку и катастрофу в Новороссийске, я все еще упорно верил в то, что именно передовые методы необходимы при расследовании любого преступления? Что очевидно наука стоит у порога уголовной милиции, остается просто открыть дверь? Что только эта уверенность дает мне заглушить чувство вины? Я ответил, что хочу послужить охране революционного порядка в социалистической республике и делу борьбы с бандитизмом. Эти слова я прочел на плакате у входа. Таким вот образом уже больше года я был консультантом донской милиции.

Отвлекся от воспоминаний я, когда уже подошел к самому дому. Парадный вход в дом Гвоздильного Короля заколочен, жильцы пользуются черной лестницей, ведущей во внутренний двор с галереей. В горшок с землей у входа кто-то воткнул несколько цветов из свернутой бумаги. Хотелось чаю. Вспомнил, что в комнате ничего нет. Чай, сахарин и хлеб можно взять в лавке рядом с домом. В витрине были выставлены американские консервы в жестянках. Банные веники свисали над пыльными бутылками «Абрау Дюрсо» и мадеры. Сбоку громоздилась детская коляска. Прихватив в лавке сверток, я медленно поднимался к себе.

В самом нижнем этаже квартиру занимает вдова, мать множества детей. Они у нее шумные и все похожи. Зимой она вяжет на продажу перчатки, а весной из всяких остатков мастерит дамские шляпки. Отлично зная, чем я занимаюсь на службе, она всегда просит у меня совета, когда кто-нибудь из детей объедается незрелых слив в садах.

– Да и что же, вам не трудно посмотреть. И платить вам не нужно, а все-таки доктор, – такими были ее простые рассуждения.

Одну из комнат она сдает студенту-рабфаковцу. Жилище его, как и мое, невероятно тесное, и самое почетное место в нем занято картинкой из журнала – портретом вождя пролетарской мировой революции.

На площадке меня поймал Куплетист, саркастичный склочный человек, желтый от постоянного курения. Сам о себе он говорит «не проживаю – превозмогаю». В любое время, не занятое на эстраде, он курит на галерее. Выступает Куплетист на сцене театра «Кривой Джимми». Бьет чечетку, «топча искусство на глазах у кабацкой невоспитанной публики». По его словам, имеет шумный успех. Но контрамарок не дает. Поймал меня он для рассказа известной истории о том, как для него возили рояль в обозе чуть не дивизии самого Буденного. Я уж думал, что отделался легко. Но, зацепив меня кривым пальцем за пуговицу, он неожиданно продолжил:

– Я вижу, вижу вы не ощущаете, молодой человек. Чудак! – в попытке собрать слова он прищелкивал пальцами. – Я скажу так. Семь городов в Греции спорили, в каком из них родился Гомер! Семь! И вы увидите – после моей смерти семнадцать армянских городов посорятся из-за меня!

Выше Куплетиста тренькала гитара. Это в Квартире Официанта. Венские гнутые стулья, на стене литография – нимфа наподобие классической, но с подробнейшей анатомией. На столике всегда открытая бутылка пива. На ужин неизменно одно и то же – «таганрогский салат»: смесь картофеля, зеленого лука и маслин. У Официанта я брал почитать потрепанного «Тарзана» и какие-то сыщицкие романчики, занять мысли.

Мой настройщик редко бывал дома. Его жена полдня проводила в мастерской, где была швейкой. От сидячей работы у нее сильно опухают ноги, и она ходит в башмаках мужа, но всегда с аккуратной, высокой, как башня, прической. Я заглянул на кухню. В окружении медных кастрюль, начищенных «гущей»[17], она крошила мясо и лук, прищурившись для точности, вливала в соус стаканчик «морса» – домашнего густого томатного сока вместе с зернышками. Предложила поужинать, но я вежливо отказался. Когда я преодолевал последние ступеньки к своей комнате, гудели голова и лестница под ногами.

Клиника профессора Р.

В коридоре раздался звон, что-то разбилось, потом крик, сердитые голоса. Я обрадовался поводу бросить наконец карточки пациентов, с которыми возился битый час, и вышел в коридор. Там было тихо, сумрачно. Стены, какие видишь только в учреждениях, рисунка обоев не разобрать, каждую минуту хлопают двери внизу. Из приемной глухо слышны звонки. Последняя дверь в конце коридора открыта. Напротив окна стул. Я прошел до конца коридора – никого. Но одна из дверей приоткрыта. Из нее вышла молоденькая сестра, сердито затягивая потуже косынку.

– Новый пациент?

– Сложный, не дает толком сделать перевязку.

Перевязка – это немного странно. Такие манипуляции здесь редки. Профиль клиники Рыдзюна – неврология. Буйных пациентов не бывает. Я дежурю в клинике пару раз в неделю, когда позволяет время.

Сестра торопливо зашла в кабинет, где я возился с карточками. Нервничала, звякнула склянка:

– Накричал на меня. Бывает всякое, но тут… – дальше она заговорила невнятно, скрывшись в шкафчике.

– Позвольте я, – вынул из ее рук склянку, закрыл шкафчик. – Где он?

Повела плечами – ничего, я привыкла.

– Ну, если вы не очень заняты, то вот там.

В последней по коридору палате у окна стоит стул. На нем, опустив плечи, отвернувшись, бритый человек.