Словно хлопья сажи падали на лес с почерневшего от пожаров неба над краем — медленно, в зловещем безмолвии опускалась на ветви леса огромная стая воронов. Опускалась и опускалась и всё не могла опуститься. Свистел воздух, с шорохом складывались черные крылья, скрипели от натуги ветви — а черной стае не было конца.

А в тени между деревьями вспыхивали попарно жёлтые огни, одна пара за другой. Словно звезды, испугавшись погаснуть под черными крыльями, все до единой осыпались с зимнего неба в бор вокруг Пертова угора. Густой, преодолевавший даже холод зимней ночи, волчий дух нахлынул на угор со всех сторон. Воеводин жеребец трясся лютой дрожью и почти человечьим голосом стонал, не смея заржать. Невиданная серая стая, как и чёрная, пребывала в молчании, только пылали глаза — чуть туманясь в облаке вырывавшегося из пастей пара.

— Благо коней там не оставили, — сипло дохнул Догада, а воевода вдруг почувствовал, как сердце омывает родниковой студеной радостью.

Услышали. Их услышали. Самое страшное — не сбылось, Пертов угор не остался глух к голосу ведуньи-отступницы. Как знать, может, и к их нужде глух не будет?

— Поклонюсь я Попутнику водой, — стряхнула Хоронея воду с руки в костер. — Поклонюсь сосновой смолой, поклонюсь ему белоярым зерном…

Россыпью взмыли над огнем зерна с рук Хоронеи, словно взлетая с искрами к звёздам — и теряясь посреди них.

— Поклонюсь добрым курением, — ведунья приняла из рук Чурыни лапоть[105]на трёх лыковых веревках, из которого тянулась белёсая дымная струйка, трижды махнула им на север.

— Поклонюсь ему жарким пламенем, — руки Хоронеи зачерпнули языки огня, будто воду, и взметнули туда же, к полуночи.

— Поклонюсь ему брашнами сладкими… — просыпалась в огонь еда с расшитого убруса.

— Дед Оковский, Дед Волжаной, Дед Морской… — метнулся звучный шепот над сосновым ведром. — Дайте и вы силы своей…

Хоронея тем временем, что-то шепча, касалась себя маленькой куколкой из соломы. Коснулась пять раз — и кинула через левое плечо в огненное кольцо. И вновь зазвучал ее голос в полную силу:

— На челе у меня — солнце красное, под косою — млад ясен месяц, — летали птицами тонкопалые руки, касаясь названных мест. — Под правою рукою заря утренняя, под левой рукой — заря вечерняя. Завернусь я в небо синее, обтычусь частыми звездами, подпояшусь громовой стрелой…

И слова-то, отрешенно думалось воеводе, всё знакомые. Это сколько ж кусков службы кумирам стародавним промеж крещеного люда ходит, за заговоры да «крепкие слова» у нас почитается?!

И поправил себя: у них. Теперь уже не у нас, у них. Может, и не шагнул ты, воевода, в огненное кольцо, но большой круг уже перешел, да не на Пертовом угоре, а еще там, посреди мёртвого города. Среди крещеных себя более не числи.

— Встану я, — метался над пламенем голос ведуньи, звеня уже не по-людскому — словно эхом отзывалась из ночи на каждое слово чернокрылая птица с девичьим лицом, — не во светлый день, а в тёмную ночь, пойду из избы не дверями, со двора не воротами, не в чистое поле, а в тёмный лес, повернусь не на светлый полдень, а на полуночь темную, во полуночной стороне есть море-окиян, на море-окияне есть остров Буян, на том острове Буяне есть широкий двор, на широком дворе синь-камень лежит, на камне том Стар Старик сидит. В шапке золотой на один глаз, в еге богатой на одно плечо, а в руке его — посох железный. Стар Старик сидит, сам велик Велес!

Словно ночь, сгустившаяся вокруг, вздохнула.

Имя было произнесено. Имя Хозяина Пертова угора, Хозяина Синь-Медведь-камня и ведуньи Хоронеи. Хозяина чёрных и серых стай, собравшихся вокруг угора. Пастыря Зверей. Отца Могил. Деда Певцов.

Велеса. Или Велса, как выговаривала голядь.

А Хоронея начала вдруг вертеться на одном месте, запрокинув к черному небу лицо и ладони, выпевая голосом, в котором трудно было признать человеческий:

— Веле-Веле-Веле-Веле-Веле-Веле-Веле-Веле!..

Словно ночь кругом задрожала струной, пошла рябью от повторения имени…

Сколько раз оно прозвучало, сколько раз обернулась волчком противусолонь ведунья из лесной веси, воевода не заметил. Заметил, когда остановилась она, вскинула на полночь руки и выкрикнула:

— Хозяин мой, Велес великий, встань передо мною не елью становою, не зверем косматым, не вороном крылатым — покажись, каков Ты Сам есть!

И замолкла. Пертов угор окутала тишина, только трещало пламя.

Идол, ему же кланястася сии, бысть Волос, сиречь скотий бог. И сей Велес, в нем бес живя, яко и страх многи твори.[106]

Из глубины леса, с полуночи, от Тырнова, раздался глухой гул. Воеводе подумалось, что какое-то дерево не выдержало-таки веса опустившихся на него чёрных птиц.

Только… нет, не дерево это было. Скорее уж можно было подумать, что осела обветшавшая башня городской стены. Недовольно вздрогнула земля под ногами.

Гул повторился — ближе. И только на третий раз воевода уразумел, что это было.

Не падали деревья. Не рушились отродясь не стоявшие в лесной чащобе башни.

Шаги.

Кто-то брел из чащи к Пертову угору. Кто-то неспешно и неотвратимо переставлял тяжкие, как древние деревья, как башни городские, ноги. Шагал, сотрясая землю.

— Госссподи… — почти беззвучно просипел кто-то рядом — воевода не признал голоса.

Четвертый удар донесся из леса….

Кроме Медведь-камня, на Пертовом угоре стоял идол[107]. Древний кумир, ровесник капища. Многие видели его — и те, что несли к каменным ногам дары, и те, что, отплевываясь и крестясь, поворачивали прочь, едва завидев огромную каменную голову в ожерелье насаженных на частокол черепов. Но когда дружина Владимира Глебовича ворвалась в идольское логово, кумира там не нашли. Последний Перт только скалил на расспросы жёлтые зубы: «По воде уплыл!» Молодой князь даже не осерчал тогда на нелепый и бессильный глум старого бесомольца. Решил: видать, и не было идола на угоре, пустое болтали.