– Томка, а любовь есть?

– А как же. Я, например, деньги люблю. Как их не стало, так я вообще полюбила их любовью нечеловеческой.

– Я про другое. Ты же понимаешь.

– Не понимаю и понимать не хочу. Кончай с этим. Ты в метро давно была? Перемены заметила?

– Какие?

– Девки красивые исчезли. Остался только наш контингент. Целыми рядами в наших лосинах сидят, по швам трещат. От люрекса хоть прикуривай.

– Ну, положим, я не заметила. А куда исчезли?

– Не знаю. Наверное, в машины пересели. Длинные ноги прижали к подбородку и пересели. Специально машины стали делать большие, джипы называются, чтобы ноги поместились.

– Это ты к чему?

– А к тому, Марусенька, что сейчас на рынке молодость и красота торгуются, а у нас с тобой такой валюты нет.

– Я же про любовь, не про рынок.

– А я про жизнь. Есть мужик, за него и держись, – и озорно добавила: – Дерево не тонет, даже поваленное ураганом. Прорвемся, подруга.

Веселая она, хорошо иметь такую напарницу.

А Серегу вскоре подстрелили на каких-то разборках. На том мечты и закончились. Неудобно как-то про покойника любовные сериалы смотреть.

* * *

На похоронах Маруся с Томой стояли поодаль. Они чувствовали себя неуютно, даже пожалели в какой-то момент, что пришли. Как будто попали на мужскую половину дома, где им не место, и их сейчас с позором выгонят. Вокруг были сплошные мужчины. Черные кожаные куртки, золотые цепи, короткие стрижки. Одинаково набыченные выражения лиц, как будто обкатанные в одних спортзалах. Суровые ребята. Такие Окуджаву петь не будут. Их «оттепелью» не обмануть, они, как бультерьеры, жизнь за глотку хватают.

Под руки они поддерживали отца Сергея, который еле волочил ноги. Маруся отметила, что отец из другой породы. Не бультерьер совсем. Но и не дворняжка. Интеллигентное лицо, породистые руки. Правда, на одной руке пальца не хватает, но все остальное – на месте. Выправка, которая угадывалась даже в согбенной спине, выдавала армейский опыт. Не старый еще, примерно Марусиного возраста. Видно, рано отцом стал. Нелепое пальто в крапинку на фоне черных курток.

Идти по кладбищу пришлось долго. Миновали запустелые участки со старыми могилами, где новые захоронения смотрелись неприлично нарядно. Свернули на боковую аллею, еще раз куда-то вбок, снова прямо и, наконец, вышли на опушку. Березы расступились в приветливом каре, образуя отдельное кладбищенское пространство. Почти все занято, только сбоку свежая могила вырыта.

Пока располагались, строились, согласно неписаному протоколу черных курток, Маруся огляделась. Вокруг была разлита какая-то странность и неправильность. Вроде бы все, как везде – кресты, памятники, таблички, а что-то не то и не так. Как-то на новостройку похоже, слишком все свежее и одинаковое, какой-то штампованный траур. Прошлась между могилами, вчитываясь и вглядываясь. Горло перехватило спазмом, в ушах застучало. Все поле покрыто могилами молодых парней. Годы рождения и смерти тесно друг к дружке прижались, и жизнь такая же короткая, как черточка между датами. Такое только в войну было. А это и была война за новую страну, где молодым ребятам роль штрафбата досталась.

Маруся не считала себя верующей, но подняла глаза к низко нависающему небу и послала туда, в просвет между облаками, одну короткую благодарственную молитву. За то, что красавицей не была и в девках засиделась. За то, что в роддоме ее «старородящей» называли, потому что поздно забеременела. За то, что не успели, опоздали ее сыночки на эту войну. Только бы она поскорее закончилась, а белые или красные победят, Марусе не важно.

* * *

Отец не просто молчал. Он думал. Просто есть люди, которые думают с открытым ртом, и если им залепить рот, то прекратится течение мысли. Таким был Марусин муж Дима. А есть, которые с закрытым. Отец молчал долго, поэтому накопил много мыслей. И все про будущее. О прошлом и настоящем он запретил себе думать.

Отец позвал Марусю в гости, разлил по чашкам чай с чабрецом. Это означало, что разговор предстоит серьезный. Иначе были бы чайные пакетики. Отжал пакетик и выбросил, поговорил – и забыл. А чабрец – это послевкусие и смысл, который должен сохраниться.

– Доча, тебе не надоело еще по мелочи, как ты говоришь, Стамбул бомбить?

– Надоело. Вот думаю прикупить пару самолетов и крупными партиями заняться, – усмехнулась Маруся.

Но отец даже не улыбнулся, шутка пролетела мимо.

– В этой стране никогда не будет нормального бизнеса. Можешь с ним завязывать.

Марусю неприятно удивило «в этой стране». Так отчужденно отец еще никогда не говорил о государстве, в котором жил. Хотя значительную часть жизни он не жил, а сидел, то есть жил условно. Может, это дает право.

– И что ты предлагаешь?

Вопрос прозвучал как выстрел сигнальной ракеты, дождавшись которого отец пошел в наступление и развернул перед дочерью свое видение будущего страны на ближайшие двадцать лет. Такого полета мысли Маруся от него не ожидала. И такой глупости – тоже. Видимо, возраст берет свое. Вот они – первые звоночки старческого маразма.

Послушать отца, так выходило, что скоро все в стране изменится. Нет, совсем не так, как пророчит Зюганов, к которому отец относился с плохо скрываемым презрением. Рынок не выбросит белый флаг перед коммунистами и не капитулирует перед возрожденными колхозами, но он переродится изнутри. Сохранится одна видимость, как пустая коробка, на которой написано «рынок», а внутри – загадочное содержимое.

Отец говорил, пугая Марусю блеском глаз непризнанного пророка:

– В том и весь фокус! Маруся, это же грандиозный иллюзион! Вроде рынок, а конкуренции никакой не будет! Вроде частная собственность, а бизнес ни чихнуть, ни пукнуть без согласования с властью не сможет. Чем нулей на счете больше, тем выше уровень власти, куда с челобитными ходить будут. Понимаешь? Это будет новый порядок, гениальная афера!

Маруся с состраданием смотрела на отца. Это же надо, как его жизнь потрепала. Закрылся дома, совсем не понимает, что «в этой стране» происходит. Березовский с Гусинским пинком дверь к Ельцину открывают. А отец о какой-то власти говорит. Бизнес не то что пукать при власти не стесняется, он испражняется на голову этой власти.

И что ей теперь делать? У нее по одну руку безработный политический обозреватель Дима, по совместительству муж, по другую руку – сумасшедший отец, на шее – сыновья с аппетитом молодых волчат. Удавиться от такого счастья! Что-то ее мужчины совсем сдали, полегли от рыночного урагана. А она все стелется и стелется, как трава, но ниже уже прогибаться некуда, и у травы предел есть.

– Хорошо, допустим. Рынка не будет… – миролюбиво продолжила она разговор с отцом.

– Ты не поняла. Будет! Будет бутафория рынка! С другой начинкой! Чему названия я пока не придумал, – горячился доморощенный Нострадамус.