— Ничего… стою… Пойдем… — бормотал тот в полубеспамятстве, и при свете факела Хассем видел, как на лице у него блестят капельки пота.

Они вышли в почти круглый зал, потолок в котором когда-то обвалился, и под ногами лежали груды камней и остатки перекрытий. Хассем посмотрел вверх. Над ним темнел клочок ночного неба с отчетливым, ярким серпом луны.

— Выход!.. Мы пришли?! — Он стоял, как будто еще не понимая, почему месяц и небо видны отсюда, из-под земли. Берест тоже поднял голову.

— Ирица!.. Мы!.. — крикнул он и схватился за грудь: дыхание оборвалось.

«Да что с ним, кого он зовет?» — думал Хассем.

Ирица неподвижно сидела над черным провалом, ведущим в штольни, прислушиваясь к каждому звуку, то и дело заглядывая за край. Если бы она могла слышать камень, как слышит лес, и видеть сквозь землю!.. Вокруг ночной ветер шевелил кусты и бурьян. Ирица слилась с ними, растворилась в сухом шелесте ветвей и стеблей. Ей казалось, она просидит так всю осень, всю зиму, ожидая, пока вернется Берест.

Наконец снизу до нее донесся оклик. Ирица безмолвно, с часто бьющимся сердцем наклонилась над провалом. В темноте лесовица видела, как и при свете. Она сразу разглядела внизу двоих: Вороненка и Береста, которого тот усадил на пол возле стены.

— Берест! — позвала лесовица и потянулась рукой в черный проем.

Хассем вздрогнул. Между ним и небом кто-то был. Он попятился.

— Берест! — окликал сверху звенящий девичий голос.

«Неужели и правда Берест кого-то с собой привел?» — мелькнуло у Хассема.

— Его ножом ударили! Дай веревку!

Девушка на миг исчезла, и почти сразу Хассема чуть не хлестнула по лицу брошенная ею веревка.

— Ну, видишь? — сдавленно сказал Берест. — Это Ирица. Лесовица, я же говорил…

Хассем присел возле него.

— Берест, слушай меня. Сначала я вылезу, а потом брошу тебе веревку. Обвяжешься, и мы вдвоем тебя вытащим. Понимаешь?

— Угу, — сквозь зубы отвечал Берест.

Хассем поймал конец веревки и оттолкнулся от земли. Он не лазил по веревке никогда прежде, но был ловок и легок. Поднимаясь к отдушине в потолке, он увидел, как над ним сверкнули в темноте зеленые глаза лесовицы. Хассем чуть не выпустил веревку! У самого края проема девушка протянула ему руку. Промедлив миг и крепко ухватившись за ее узкую ладонь, он выбрался на поверхность.

— Теперь его, — сказал Хассем, поднявшись на ноги и наклоняясь над дырой рядом с Ирицей. Он искоса глянул на свою неожиданную помощницу. При свете луны ее длинные волосы казались совсем белыми. Лесной дух, о котором постоянно бредил Берест!

— Ты кто?… — выдавил он.

Но Ирица стояла на коленях над проемом и напряженно смотрела вниз. Хассем вытянул за собой веревку и сделал скользящую петлю.

— Берест, лови веревку! — крикнул он.

Тот не дотянулся до петли, и Хассему пришлось кидать веревку еще раз.

— Поймал! — наконец хрипло откликнулся Берест.

Он продел в петлю руки, затянул ее под мышками.

Ирица и Хассем вместе взялись за веревку. В глубине души он никак не мог надивиться на невесть откуда взявшуюся лесовицу.

— Ты крепко держишься? Тяни! — велел Хассем.

Вдвоем, перехватывая веревку, они стали медленно поднимать Береста из штольни.

Наконец Хассем и Ирица подняли раненого настолько, что его голова показалась в проеме. Хассем крикнул Ирице:

— Я держу, а ты вытащи его!

Ирица, выпустив веревку, схватила Береста за рубашку. Вдвоем они подтащили его к краю, и Хассем подхватил Береста под мышки. Тот остался лежать на краю, хватая ртом воздух. Сдавившая грудь веревка мешала дышать, кровь хлынула из раны сильнее.

Хассем взял нож, которым убил Крота, и перерезал петлю. У Береста текла по подбородку струйка крови, глаза были закрыты.

Ирица, стоя рядом на коленях, подняла окровавленную рубашку на его груди, положила ладонь на лоб. Хассем не понимал, что она делает. Лицо Береста перестало быть напряженным и стало спокойным, точно у спящего. Тогда Ирица обеими руками накрыла рану, ее глаза ярко засветились в темноте. Хассем чуть не вскрикнул от изумления. Лесовица долго сидела неподвижно, не отнимая от раны рук. Неожиданно Берест глубоко вздохнул. Хассем опомнился. Отыскав баклажку с водой в Берестовом дорожном мешке, он смочил подол своей рубахи. Берест молчал, обессилев, а Ирица гладила его по голове. Хассем начал обмывать ему грудь и вдруг ахнул: края раны уже слегка затянулись, невозможно было поверить, что Берест только что истекал кровью.

Берест открыл глаза. Он увидел склонившуюся над ним лесовицу, ее горящий в темноте взгляд, и тихо спросил:

— Диво ты лесное… что, не боишься больше меня?

— Нет, не боюсь, — сказала Ирица и горячо повторила, — никогда не буду бояться!

Илла и Эрсис сидят, свесив ноги, на краю глубокого каменного колодца. Колодец — в подземелье огромного полуразрушенного здания. Жуют краденые яблоки, огрызки кидают вниз, а дна у колодца, похоже, нет. Крали не на рынке — побоялись. Лазили в сад богатого господина. Мать не велит Илле лазить по чужим садам, но следить-то некогда.

— Леанни, Плакса, идите сюда, — машет рукой Эрсис.

Леанни и Плакса боятся подходить к колодцу: Леанни девочка, а Плакса, хоть и мальчишка, вообще всего боится. Его за это бьют и дразнят.

Они сидят у стены и делят остатки яблок.

— Ну и сидите там, трусы, — Эрсис сплевывает в колодец. — Илла, когда я вырасту и буду хорошо воровать, ты будешь тогда со мной жить?

Илла тоже наклоняется и сплевывает — кружится голова от высоты, но нельзя же показать, что робеешь:

— Ну вот еще! А ты меня потом бросишь, как мой отец нас с мамой. Гад. Затащил нас из дома сюда, на эту свалку, и смылся.

— Да ладно, — у Эрсиса кончились яблоки, и он вытирает руки прямо об штаны. — Подумаешь, отец бросил. Мой вон не бросил, так он мать неделю назад по пьяни отлупил, она в лежку лежала три дня. А за мной позавчера гонялся — я еле убежал. У «ничьих» в подвалах отсиделся. Я, наверно, к ним совсем уйду жить.

— К «ничьим»? — Илла задумывается.

«Ничьи дети» — это те, у которых нет матерей и отцов, совсем никаких. Они вместе живут в подвалах и лазают по развалинам.

Мать Иллы кашляет и боится, что скоро умрет. Она думает, что тогда Илла попадет к «ничьим детям». И пропадет. А Илла уверена, что она нигде не пропадет. К тому же там, в подвалах, есть свои, — совернцы, как и она, пришельцы с юга. Но мать жалко: вдруг правда помрет?

— Все равно отец сволочь, — продолжает она о своем. — Вот вырасту, найду его и скажу: гнида ты последняя. Мамка говорит, если бы не он, мы бы так и жили до сих пор в Соверне. Там тепло круглый год, и на деревьях растет… все, что хочешь. Мамка говорила… Виноград, оливы, вроде так. Протяни руку — и рви. Никто не охраняет. И облав не бывает. И солнца столько, прямо как в городе на площади, и даже больше. Мамка говорит: «Я тут помру, потому что солнца мало».