«Le roi n’est pas amusez». (Короля не забавляет.) («Ах ты дребаная Ж!» надо было мне заорать в окно.)

А знак гласил: – «Не выбрасывайте ничего из окна» и я завопил «J’n’ai rien à jeter en dehors du chaussi, ainque ma tête!» (Нечего мне в окно выбрасывать, кроме своей головы.) Баул мой был при мне – Из другого вагона я услышал, «Ça c’est un Kе´rouac», (Вот это Керуак) – Даже не думаю, что расслышал все верно, но уверены ни в чем не будьте, не только что Бретань, но и земля Друидов, и Ведовства, и Колдунов, и Фее´й – (не Лебрисов) —

Позвольте я вас вкратце поставлю в известность о последнем происшествии, что я помню в Бресте: – боясь уснуть в тех сорняках, которые не только по краям обрывов на виду у окон людских третьих этажей, но, как я уже сказал, на виду у всех бродячих подонков, я просто в отчаянии сидел с таксистами на стоянке такси, я на каменном парапете – Как вдруг между тучным голубоглазым таксистом-бретонцем и худым усатым таксистом-испанцем или, наверно, алжирцем, а может, и провансальцем вспыхнула жестокая горластая драка, слышать их, их «Валяй давай, хочешь ко мне приколупаться, так валяй» (бретонец) и молодой усатый «Рррратратратра!» (какая-то драчка из-за позиции на стоянке такси, а я всего несколько часов назад не мог найти тачку на Главной улице) – Я сидел в этот момент на каменном поребрике, наблюдая за перемещеньем манькой-станькой гусеницы, в чью судьбу я, разумеется, занырнул с головой, как в рыбий садок, и сказал первому такси в очереди на стоянке:

«Во-первых, черт бы вас побрал, езжайте, катайтесь по городу ездоков ищите, не торчите тут на дохлом этом вокзале, там, может, какой-нибудь Évêque хочет ехать после внезапного визита к церковному жертвователю —»

«Ну, тут же союз» и т. д.

Я сказал «Видите вон два сукиных сына там дерутся, мне он не нравится».

Нет ответа.

«Не нравится мне тот, который не бретонец – не старый, молодой».

Таксист отводит взгляд на новое развитие событий перед вокзалом, кое в том, что молодая вечереватая мамаша тащит на руках младенца, а небретонский хулиган на мотоцикле, едущий доставить телеграмму, чуть не сшибает ее наземь, но по крайней мере пугает так, что душа вон.

«Вот это», говорю я своему Бретонскому Брату, «есть voyou» (хулиган) – «Зачем он так поступил с этой дамой и ее ребенком?»

«Привлечь наше всеобщее внимание», практически ощерился он. И добавил: «У меня жена и дети на горке, за бухтой, вон видите, с корабликами…»

«Гитлера хулиганье и подтолкнуло».

«Я первый в очереди на этой стоянке такси, пускай себе дерутся и будут хулиганами, сколько им влезет – Когда время придет, время придет».

«Bueno»[66], сказал я, как испанский пират из Сен-Мало, «Garde a campagne». (Стерегите свою местность.)

Ему даже отвечать не пришлось, этому здоровенному 220-фунтовому бретонцу, первому в очереди такси на стоянке, глаза его сам бы скувырдил скубадуба или чего там еще они в него хотят покидать, и О прехреноплетствующий Джек, народ не спит.

И когда я говорю «народ», я не об этой выведенной-в-учебнике массе, названной мне сперва в Колледже Коламбиа «Пролетариатом», и не то, что нынче называют мне «Безработными Разочарованными Неудачниками, Обитающими в Гетто», или в Англии «Модами и Уродами», я говорю, Народ первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый и двенадцатый в очереди на стоянке такси, и если попробуете их доставать, можете запросто оказаться с перышком в потрохе, оно тоньше всего режет.

Кондуктор видит меня с ногами на сиденье напротив и вопит «Les pieds a terre!» (Ноги на землю!) Мои грезы оказаться на самом деле потомком Принцев Бретани также рушатся старым французским машинистом, который дует на переезде, что они там дуют на французских переездах, и, разумеется, также рушится запретом этого кондуктора, но потом я поднимаю взгляд на табличку над сиденьем, на котором были мои ноги:-

«Это место предоставляется раненным на службе Франции». И я оп и пошел в соседнее купе, а кондуктор заглядывает изъять у меня билет и я говорю: «Я таблички не заметил».

Он говорит «Все нормально, только ботинки снимайте».

Этот Король поедет второй скрипкой с любым, лишь бы дул, как мой Господь.

И всю ночь напролет, один в старом пассажирском вагоне, О Анна Керенина, О Мышкин, О Рогожин, я еду обратно Сен-Бриё, Ренн, бренди себе достал и вот Шартр на заре —

Прибывши в Париж поутру.

К этому времени, от холода Бретани, я уже нацепил большую фланелевую рубаху, с шарфом под воротник, не брился, дурацкую шляпу упаковал обратно в чемодан, снова закрыл его зубами и вот, со своим обратным билетом «Эр-Франс» в Тэмпу, Флорида, готов, как жирнейшие ребрышки в старом «Уинн-Дикси», дражайший Боженька.

Посреди ночи, кстати, пока я дивился на эс-ы тьмы и света, в поезд сел безумный пылкий юноша двадцати восьми лет с одиннадцатилетней девочкой и проводил ее с выгодой в купе для раненых, где я слышал, как он много часов орет, пока она не посмотрела на него рыбьим глазом и не заснула на своем диванчике одна – «La Muse de la Dе´partment» и «Le Provinçial à Paris»[67]на пару лет запоздали, О Бальзак, О фактически Набоков… (Поэтесса Провинций и Вахлак в Париже.) (А чё вы ждали от Принца Бретани всего в одном купе оттуда?)

И вот мы в Париже. Все кончено. Отныне я покончил со всеми и всяческими формами парижской жизни. Таща чемодан, я осажден у выхода таксомоторным помогайлой. «Хочу в Орли» говорю я.

«Пошли!»

«Но сперва мне нужно пива и коньяку через дорогу!»

«Извините нет времени!» и он поворачивается к другим зовущим клиентам, и я понимаю, что уж лучше мне сесть на лошадь, если я собираюсь быть вечером дома, в воскресенье во Флориде, поэтому я говорю:-

«Ладно. Bon, allons»[68].

Он хватает мой баул и тянет его к ждущему такси на туманистом тротуаре. Тонкоусый парижский водила пакует в зад своей повозки двух дам с младенцем на руках, а тем временем трамбует их багаж в отсек сзади. Мой парняга трамбует мой баул внутрь, просит три или пять франков, я забыл. Смотрю на таксиста, словно б говоря «Вперед?» и он головой отвечает «Ага».

Говорю себе «Еще один тонконосый сукин сын в дерьме Paris-est-pourri, ему б начхать было, если б ты свою бабушку на углях зажарил, только б ему ее сережки достались и, может, зубы золотые».