Сейчас этот дар не приносил ему радости. Потому что, когда Али наконец открыл глаза, ему не было отпущено ни мгновения на то, чтобы не вспоминать о смерти брата.

Он лежал на спине, глядя на низкий незнакомый потолок. Видимо, в комнате было окно, потому что теплый воздух рассекали несколько солнечных лучей, в которых кружились и искрились, прежде чем скрыться из виду, пылинки. Свежий аромат пахучих трав, мерный ритмичный стук, цокот копыт и шелест отдаленных разговоров… все указывало на то, что Али находился далеко не на запустевшем берегу Нила. Он продрог, под тонким одеялом его трясло от липкого озноба, который напоминал лихорадку, и все тело ныло от слабости, которая должна была его обеспокоить.

Ему было все равно. Гораздо больше печалил тот факт, что Али вообще проснулся.

Все закончилось быстро, ахи? Или длилось так долго, как все говорят? Было больно? Нашел ли тебя Афшин, причинив еще больше боли? Али знал, что не должен задавать такие вопросы. Знал, что, согласно вере, которую он исповедовал всю свою жизнь, его брат уже обрел покой, попав в рай мучеником.

Но богоугодные слова, которые он сказал бы любому, оказавшемуся на его месте, ощущались пеплом на языке. Мунтадир не должен был попадать в рай. Он должен был улыбаться, жить и вытворять что-нибудь скандальное. А не задыхаться и падать Али на грудь, приняв на себя удар зульфикара, предназначенный младшему брату. Не касаться лица Али окровавленными пальцами и уговаривать того бежать, плохо скрывая собственные страх и боль.

Все хорошо, Зейди. Все хорошо. Столько месяцев они враждовали из-за ерунды, столько дней и недель, которых уже не вернуть обратно. Неужели нельзя было сесть и просто обсудить все свои политические взгляды, все обиды? Дал ли Али хоть раз своему брату знать, как любит его и восхищается им и как отчаянно хотел бы наладить их отношения?

Теперь он никогда не сможет этого сделать. Никогда больше он не заговорит ни с кем из своих братьев. Ни с Мунтадиром, которого в последние минуты перед смертью, скорее всего, пытал Афшин, если только яд зульфикара не прикончил его раньше. Ни с офицерами, с которыми вместе воспитывался в Королевской гвардии, чьи тела упокоились в озере Дэвабада. Ни с Любайдом, его первым ам-гезирским другом, спасшим ему жизнь, который покинул свой мирный дом только для того, чтобы пасть от руки ифрита. Отблагодарил ли его Али хоть раз должным образом? Усадил перед собой, пресекая его бесконечные шутки, чтобы сказать, как много для него значит их дружба?

Али сделал глубокий, рваный вдох, но глаза его оставались сухими. Он сомневался, что сможет заплакать. Он не хотел плакать.

Он хотел кричать.

Кричать и кричать, пока не спадет эта страшная давящая тяжесть в груди. Теперь он понимал, почему горе заставляет людей рвать на себе волосы, царапать кожу и рыть землю ногтями. Но больше, чем кричать, Али хотелось исчезнуть. Это было эгоистично, это противоречило его вере, но, если бы у него под рукой оказался клинок, вряд ли он смог бы удержаться от того, чтобы не вырезать боль из своего сердца.

Возьми себя в руки. Ты – Гезири, ты веруешь во Всевышнего.

Вставай.

Превозмогая лихорадочную дрожь, Али с трудом принял сидячее положение и еле сдержал болезненный стон, когда каждый мускул его тела протестующее заныл. Перед глазами поплыли черные точки, и он вцепился в колени, а затем ощупал все тело, потрясенный собственной немощностью. Порванная дишдаша пропала, сменившись мягкой хлопчатобумажной шалью вокруг его плеч, и набедренником, завязанным у него на поясе с какой-то торопливой небрежностью. Он потер глаза, восстанавливая зрение.

Первое, что он увидел, – Нари лежала рядом с ним на полу и она была без сознания.

Вне себя от волнения, Али метнулся к ней. Но слишком поторопился и, чуть не потеряв сознание, рухнул на локти рядом с ее головой. Теперь, с близкого расстояния, он четко видел, как вздымается и опускается в дыхании ее грудь. Нари что-то пробормотала во сне и свернулась калачиком, коленом задев его руку.

Спит. Она просто спит. Али заставил себя расслабиться и сделал глубокий вдох. В таком состоянии он никому из них не поможет. Он снова сел и прикрыл глаза, пока не почувствовал, что голова почти перестала кружиться.

Так-то лучше. Далее, где они оказались? Последнее, что помнил Али, – он в разрушенной мечети на берегу Нила и ему кажется, что он вот-вот умрет. Теперь же они находились в какой-то кладовке, где царил жуткий беспорядок, и полки были забиты сломанными корзинами и сушеными травами.

Должно быть, Нари привела нас сюда. Он снова взглянул на бану Нахиду, все еще крепко спавшую на выцветшей подушке. Она сменила королевские одежды на поношенное черное платье, которое было ей велико на несколько размеров, а шарф, повязанный на волосах, почти не удерживал локоны, черным ореолом рассыпанные вокруг ее головы. Лучи пыльного света прочертили полоски на ее теле, высвечивая изгиб бедра и нежную кожу на внутренней стороне запястья.

Его сердце забилось чаще, и Али был достаточно честен с собой, чтобы признать, что не одно только горе поднималось в его душе. Умная, упрямая Нари каким-то чудом не дала ему умереть и вместе с ним добралась от реки… туда, где они сейчас находились. В очередной раз она спасла ему жизнь, записав на его счет еще один должок, о котором, он знал, Нари никогда не забудет. Сейчас она выглядела особенно красивой: сон придавал ее чертам умиротворенное выражение, которого Али прежде не замечал за ней.

Вспомнились слова Мунтадира, сказанные тогда, на арене. Отец сделает тебя эмиром, он даст тебе Нари. Все то, чего ты притворяешься, что не хочешь.

Можно сказать, теперь Али получил это. И стоило оно ему лишь всего остального, что он когда-либо любил.

Али покачнулся. Не надо. Не сейчас. Дыши глубже. Один раз он уже сумел собрать себя по частям.

Но прежде чем опустить взгляд, он заметил кое-что еще. Кожу Нари покрывали царапины. Ничего серьезного, лишь небольшие порезы, вполне ожидаемые после того, как они очутились в реке и потом пробирались сквозь подлесок.

Вот только у Нари не должно оставаться царапин. Они должны были исцелиться.

Печать Сулеймана. Наша магия. Снова нахлынули воспоминания, и Али машинально потянулся к своей груди. Жгучая, колющая боль, которая подкосила его, когда они едва прибыли в Египет, ушла. Теперь Али не чувствовал… ничего.

Не может быть. Он попытался сосредоточиться, закрывая глаза и мысленно нащупывая в себе что-то новое. Но если и существовала какая-то ниточка, за которую он должен был потянуть, чтобы снять печать Сулеймана, то он не чувствовал в себе этой силы. Он щелкнул пальцами, надеясь вызвать пламя. Простейшее заклинание из известных Али, привычное ему с самого детства.

Ничего.

Али похолодел.

– Гори, – прошептал он по-гезирийски, снова щелкнув пальцами. – Гори, – повторил он по-нтарански, а затем и на джиннском, поднимая другую руку.