В результате рождается послание сродни речам дельфийского оракула. На мой суд представляются философские глубины; я чувствую, что мой корреспондент просто не мог не облегчить душу и не вступить со мной в эпистолярную связь, поэтому не поленился преодолеть расстояние от резервации кикуйю до почты. Однако конкретный смысл письма тонет во мраке. Грязный клочок дешевой бумаги, долетевший до меня, преодолев тысячи миль, буквально вопиет, но при этом остается непроницаемым.

Каманте, впрочем, в этом, как и во многом другом, стоит особняком. Как корреспондент он обладает собственной неподражаемой манерой. Он кладет в один конверт три-четыре письма, обозначая их: «первое», «второе» и так далее. Во всех этих письмах говорится одно и то же. Возможно, этими повторами он стремится произвести на меня более глубокое впечатление: точно так же при разговоре он прибегал к повторениям, когда хотел добиться от меня понимания и усвоения. Возможно также, что он просто не находит сил прерваться, вступив на таком огромном расстоянии в связь с другом.

Каманте пишет, что уже давно сидит без работы. Это не стало для меня сюрпризом, потому что он — специалист уникальный и неподражаемый. Я воспитала кулинара, достойного королевского двора, и оставила его в новой колонии. Счастливчику оставалось только сказать: «Сезам, откройся». Но он позабыл волшебное изречение, и скала навечно загородила вход, похоронив несметные сокровища. В задумчивости великого кулинара, полного мудрости, невежды не усматривают ничего примечательного. Перед ними предстает всего лишь низкорослый колченогий кикуйю, карлик с плоским и невыразительным личиком.

Что может сказать Каманте, притащившись в Найроби, представ перед высокомерным и алчным писарем-индусом и излагая ему суть послания, которому предстоит обогнуть половину земного шара? Строчки гуляют по бумаге, во фразах не наблюдается порядка. Однако Каманте отличает величие души, которое знакомые с ним люди способны расслышать и на столь изуродованной пластинке, как это его письмо, подобно эху арфы, на которой наигрывал юный пастух Давид.

«Это письмо номер два.

Я тебя не забыл мемсагиб. Досточтимая мемсагиб. Сейчас ты уехала из страны и все твои слуги никогда не довольны. Если бы мы были птицей полетели бы к тебе. А потом назад. Когда ты была на ферме там было хорошо коровам и телятам черных. Теперь у них ничего нет коров коз овец ничего. Дурные люди не нарадуются потому что твои старые люди теперь бедные люди. Только Бог в своем сердце может иногда помогать твой старый слуга».

В своем письме за номером три Каманте демонстрирует пример лести, на которую способен только африканец. Он пишет:

«Напиши нам и скажи когда вернешься. Мы думаем ты возвращаешься. Потому что почему? Мы думаем ты никогда не можешь нас позабыть. Потому что почему? Мы думаем ты все помнишь наше лицо и нас по имени».

Белый человек, пожелав сделать вам приятное, написал бы: «Никак не могу тебя забыть». Африканец же говорит: «Мы думаем, что ты никогда не сможешь забыть нас».

Вечером девятнадцатого декабря я вышла перед сном из дома, чтобы взглянуть, не собирается ли дождь. Думаю, многие фермеры на нагорье поступили в тот час так же. В благоприятные годы в рождественские дни проливалось по несколько сильных ливней, что очень полезно для молодых зерен кофе, появляющихся на ветвях после цветения во время скоротечных октябрьских дождей. Но в ту ночь дождь ничто не предвещало. Безоблачное небо тихо торжествовало, сияя бесконечным множеством звезд.

Небеса экватора богаче звездами, чем северное небо, к тому же их видишь чаще, потому что больше времени проводишь на открытом воздухе. В Северной Европе зимние ночи слишком морозны, чтобы наслаждаться созерцанием звезд, а летом их едва удается разглядеть в бледном ночном небе.

Тропическая ночь отличается повышенной общительностью; тем же самым римская католическая церковь отличается от протестантских церквей Севера, куда не зайдешь просто так. Здесь же ты чувствуешь себя посреди просторного помещения, куда постоянно заглядывают посетители, находишься в гуще событий. В Аравии и в Африке, где полуденное небо убийственно и беспощадно, ночь — время для путешествий и всяческих дел. Именно здесь дали названия звездам, на протяжении многих столетий указывавшим людям путь, тянувшийся извилистой лентой через пески пустынь и через моря во все стороны света. Машины тоже резвее бегут ночью, и рулить под звездами — приятное занятие; тут быстро входит в привычку договариваться с друзьями о встрече в следующее полнолуние. Начало сафари приурочивают к новолунию, чтобы иметь в запасе несколько лунных ночей.

Возвращаясь в Европу, усматриваешь сперва странность в том, что тамошние твои приятели-горожане полностью игнорируют движение луны. Ведь ты привыкаешь к тому, что молодая луна была сигналом к действию для легендарного проводника верблюжьего каравана, снимавшегося с места при ее появлении на небесах. Глядя на серп месяца, он становился одним из философов, черпающих в лунном свете вдохновение для построения системы мироздания. Видимо, он подолгу не спускал взгляда с луны, потому что избрал ее своим символом, под которым шел от победы к победе.

Я прославилась среди африканцев тем, что неоднократно становилась первой обитательницей фермы, замечавшей молодую луну, появляющуюся в виде тоненького серпа на восходе солнца. Три года подряд я первая оповещала таким образом своих магометан о наступлении их священного месяца Рамадана.

Фермер неторопливо обводит глазами горизонт. Сначала он смотрит на восток, потому что только оттуда можно ожидать появления дождевых туч, а там сияет звезда Колос из созвездия Девы. Южнее его приветствует Южный Крест, привратник великого мира, верный спутник путешественников, питающих к нему суеверное пристрастие; выше, под мерцающим потоком Млечного Пути, горят Альфа и Бета Центавра. На юго-западе светит величественный Сириус и задумчивый Канопус, а к западу, над чуть заметной полосой холмов, искрится алмазный орнамент — Ригель, Бетельгейзе и Беллатрикс (звезды в созвездии Орион). Под конец фермер обращает свой взор на север, туда, куда каждому из нас предстоит рано или поздно удалиться, и лицезреет Большую Медведицу, вставшую здесь на голову — шутка, веселящая сердце уроженца Севера.

Людям, которых посещают по ночам сны, знакомо ни с чем не сравнимое счастье, которого лишен мир дневного света, экстаз и легкость на душе, сходные со вкусом меда на языке. Ведомо им и то, что объяснение восторга, который охватывает спящего, — это чувство ничем не ограниченной свободы, которое он познает во сне. Это не свобода диктатора, навязывающего миру свою волю, а свобода художника, не скованного ничем, даже волей. Удовольствие от счастливого сна зависит не от его содержания, а от того, что во сне все происходит без участия спящего. Над событиями своего сна он не властен.

Во сне возникают сами собой восхитительные ландшафты, умопомрачительные виды, густые и изящные оттенки, дома, дороги, о которых спящий и не слыхивал. Он лицезрит незнакомых людей, которые дружественны или враждебны ему, хотя он не имеет к ним ни малейшего отношения. Сны насыщены упоительными бегствами и погонями. Изречения всех персонажей снов проникнуты мудростью. Если удастся вспомнить все это при свете дня, то ночной восторг померкнет, потому что принадлежит иному миру; однако стоит баловню сновидений снова улечься, как он опять возносится и погружается в море восторга. Он купается в ощущении полной свободы, которая течет сквозь него, как воздух, как свет, как неземное дыхание.