Мак-Таггарт ухмыльнулся, свернул бумагу, на которой писал, и приготовился тушить лампу. Под коротко остриженными жесткими волосами его лицо раскраснелось от сжигавшего его внутреннего огня. Это было неприятное лицо — железное, безжалостное, вполне отвечавшее данному ему прозвищу «человек-дьявол». Глаза его засверкали, и, глубоко и коротко вздохнув, он загасил огонь. Направляясь в темноте к выходной двери, он усмехнулся опять. Нипиза во что бы то ни стало должна принадлежать ему. Она и будет ему принадлежать. Она будет его даже ценою жизни Пьеро. Да почему бы и нет? Ведь это так просто и так легко. Неожиданный выстрел исподтишка или удар ножом в грудь — и кто будет об этом знать? Кто сможет догадаться, куда девался Пьеро? И всякий скажет, что этому причиной был сам Пьеро, потому что он, Мак-Таггарт, в последнее свое посещение сделал честное и открытое предложение. Он хотел именно жениться на Нипизе. Да, он даже пошел на это. Он так и заявил об этом Пьеро. Он даже объявил Пьеро, что как только станет его зятем, то будет платить ему за доставляемые им меха двойную цену. И Пьеро заартачился. Он посмотрел на него такими странными, удивленными глазами, точно его ударили палкой по затылку. И вот, если он не отдаст теперь за него свою Нипизу добровольно, то это уж не его, Мак-Таггарта, вина. Завтра он отправится к нему лично опять, а пацщзавтра Пьеро должен будет дать ему уже окончательный ответ.

Буш Мак-Таггарт опять ухмыльнулся и отправился спать. Мари встретила его со страхом.

Мак-Таггарт твердо решил, что ответ Пьеро должен повлечь за собою жизнь или смерть, во всяком случае — для Пьеро.

До самого последнего дня Пьеро ни одним словом не обмолвился перед Нипизой о предложении фактора из Лакбэна. А теперь ему пришлось рассказать ей обо всем.

— Это зверь, а не человек, это сам дьявол, — закончил он свой рассказ. — Я скорее предпочел бы видеть тебя рядом с ней, покойницей. — И он указал на могилу своей жены под вековой сосной.

Нипиза не проронила ни звука. Но ее глаза расширились и потемнели, и на щеках у нее появился румянец, какого раньше Пьеро не замечал никогда. Когда он закончил, то она поднялась, выпрямилась, и ему показалось, что она как-то сразу вдруг выросла. Никогда еще она не выглядела такой женщиной, как в эту минуту, и Пьеро даже встревожился, когда увидел, с каким выражением она посмотрела на северо-восток в сторону форта Лакбэн. Он обожал ее. Ее красота пугала его. Он уже давно подметил, какое впечатление она произвела на Мак-Таггарта. Он еще тогда заметил, как дрогнул у него голос. Он сразу же оценил то любострастное выражение и те чисто животные желания, которые вдруг появились на лице у Мак-Таггарта, когда он увидел Нипизу в первый раз. Сперва все это испугало его. Но теперь уж он не боялся. Он просто волновался и сжимал кулаки в его душе еще не совсем погасло отвращение к этому человеку.

Наконец, Нипиза подошла к нему и села рядом с ним у его Ног. Пьеро положил свою мозолистую руку ей на голову. Он любил это делать. Он любил ее ласкать по волосам.

— Завтра он приедет сюда, моя дорогая, — сказал он и перевел глаза на красный солнечный закат. — Что я должен буду ему ответить?

Нипиза покраснела. Глаза ее заблестели. Но она не подняла их на отца.

— Ничего, отец, — ответила она, — за исключением разве только того, что ты должен был бы ему сказать: если он сватается ко мне, то пусть обратится именно ко мне, а не к тебе.

Пьеро нагнулся и не заметил ее улыбки.

Солнце садилось. Вместе с ним, точно холодный свинец, упало и сердце Пьеро.

От форта Лакбэн до хижины Пьеро дорога проходила в полумиле от заводи бобров, которая отстояла от того места, где жил Пьеро, в двенадцати милях. Именно в том самом месте, на повороте ручья, где Вакайю ловил для Бари рыбу. Буш Мак-Таггарт и расположился на ночлег. Только двадцать миль из всего пути он сделал на лодке, а так как последний перегон он совершал пешком, то весь багаж его состоял почти из ничего: несколько веток можжевельника для постели, легкое одеяло и костер — вот все, что требовалось ему для ночлега. Прежде чем сесть за ужин, фактор достал из своей небольшой сумки несколько силков из тонкой медной проволоки и целый час расставлял их в разных местах для кроликов. Этот метод добывания мясной пищи был гораздо удобнее и легче, чем таскать на себе в жаркую погоду ружье. В полдюжину таких силков всегда можно поймать не менее трех кроликов, причем из этих трех всегда окажется один молодой и нежный, годный для того, чтобы его изжарить. Расставив силки, Мак-Таггарт поставил на угли сковородку с ветчиной и принялся за кофе.

Из всех запахов на воздухе запах от ветчины распространяется по лесу на наиболее широкое пространство. Для этого вовсе не нужно ветра. Он расползается сам собой. В тихую ночь лисица может его почуять за целую милю, а когда ветер дует по прямому направлению, то — и за две. Этот-то запах от ветчины и дотянулся до Бари, когда он лежал на гребне бобровой плотины. Его дотянул к нему легкий, настойчивый ветерок, так приятно задувший после непривычно жаркого дня, и не прошло и пяти минут, как Бари уже сидел на задних лапах и внюхивался в эту приманку. После его приключений в ущелье, повлекших за собой смерть Вакайю, он еще ни разу не ел как следует. Осторожность удерживала его около бобров, и он питался все это время почти исключительно одними раками.

Теперь этот удивительный аромат, долетевший до него с вечерним ветерком, возбудил в нем аппетит. Но аромат этот был какой-то неустойчивый: то он чуялся очень сильно, а то по временам исчезал совсем. Бари спрыгнул с плотины и стал разыскивать по лесу источник этого аромата, но через некоторое время потерял его совсем. Мак-Таггарт закончил поджаривание ветчины и стал ее есть.

Затем спустилась великолепная ночь. Возможно, что Бари и проспал бы ее всю на плотине, если бы запах ветчины не возбудил в нем голода. После приключения в ущелье Бари стал побаиваться густых лесов, особенно по ночам. Но в эту ночь было светло, и так как было лето, то и ночью стоял точно серенький день, хотя вовсе не было луны. Очень ярко сверкали мириады звезд, распространяя по вселенной мягкий, рассеянный свет. Легкий ветерок перешептывался с вершинами деревьев. Повсюду было тихо и спокойно, и так как луна была уже совсем на ущербе, то и волки не охотились, совы потеряли свой голос, лисицы запрятались по норам и даже бобры прекратили свою работу. Лоси, олени и карибу лежали врастяжку, положив рога на бархатную траву, и только чуть-чуть двигали ими, но уже не пользовались ими, как оружием. Это был июль или, как его называют одни индейцы, «полинялый месяц», а другие — «месяц молчания».

В этом молчании Бари и принялся за охоту. Он вспугнул целое семейство куропаток, но они улетели от него. Он погнался за кроликом, который оказался шустрее его. Целый час ему не везло. Тогда до него донесся звук, который заставил его задрожать от кончика носа до хвоста. Он вдруг оказался около ночлега Мак-Таггарта, и то, что он услышал, были усилия кролика высвободиться из силка. Бари вышел на открытое пространство и здесь увидел ту удивительную пантомиму, которую разыгрывал попавшийся кролик. Бари заинтересовался ею и на минуту остановился. Оказалось, что кролик просунул свою пушистую голову сквозь петлю, и при первом же его прыжке от страха в сторону ветка сосны, к которой был прикреплен проволочный силок, выпрямилась и поднялась кверху, так что кролик оказался висевшим в воздухе и только кончиками задних лапок стоявшим на земле. Таким образом, он казался танцевавшим на задних ногах, в то время как петля все туже и туже стягивала ему шею. Бари пришел от этой пляски в восторг. Он, конечно, не мог догадываться о той роли, которую играли в этой любопытной пляске проволока и ветка сосны. Все, что он мог видеть воочию, это были прыжки и пируэты кролика на задних лапках, смешные, но вовсе ему несвойственные. Возможно, что Бари принял это за своеобразную игру. Тем не менее, он не посмотрел в эту минуту на кролика так, как смотрел до сих пор на Умиска. Опыт и инстинкт подсказали ему, что кролик представлял собой очень вкусную пищу, и, не долго думая, он бросился на свою добычу.