Кроме нас с Санджаем было еще шесть посвящаемых. Я не узнал никого из них. Мы образовали перед статуей неровный полукруг. Капалики встали за нами и запели. Мой неповоротливый язык едва успевал произносить ответные слова, и я все время на мгновение запаздывал. Санджай оставил попытки влиться в общий хор и весь молебен простоял с едва заметной улыбкой. Лишь побелевшие губы выдавали его напряжение. То и дело мы оба невольно посматривали на пустую руку Кали.

Эту песню я помнил с детства. Ее сентиментальные слова ассоциировались у меня с солнечным светом на камнях храма, с предвкушением праздничных торжеств, с ароматом разбросанных цветочных лепестков. Теперь же, когда я пел ее ночью и запах разлагающегося мяса наполнял влажный воздух, слова приобретали другое значение:

О Мать моя,

Дочь Горы!

Мир есть боль.

Его бремя – нести прошлое.

Я никогда не голодаю, не испытываю жажды,

Поскольку царство его тщетно.

Розами усыпаны ноги ее,

Убежище, свободное от страха.

Смерть может прошептать: «Я рядом».

Она и я встретимся, улыбаясь.

Служба закончилась неожиданно. Процессии не было. Один из капаликов взошел на невысокий помост у подножия статуи. Сейчас, когда мои глаза привыкли к темноте, я решил, что узнал этого человека. Он был важной персоной в Калькутте. Во всяком случае, не мог не быть таковой, раз уж лишь после нескольких месяцев жизни в Калькутте его лицо показалось мне знакомым.

Священник говорил тихо. Шум воды почти полностью заглушал его голос. Говорил он о тайном Обществе капаликов. «Многих призывают,– подчеркнул он,– но не многих избирают». Он сказал, что наше посвящение займет три года. При этих словах у меня дух перехватило, но Санджай лишь кивнул. Тогда я понял, что о процедуре посвящения Санджай знал гораздо больше, чем счел нужным мне рассказать.

– Многое попросят вас сделать, чтобы доказать вашу пригодность и веру в Кали,– мягко сказал священник.– Сейчас вы можете уйти, но стоит только ступить на Путь, как обратной дороги уже не будет.

Тогда наступила тишина. Я посмотрел на остальных посвящаемых. Ни один не шелохнулся. Я бы и ушел тогда… ушел бы… если бы Санджай не остался неподвижно стоять на месте, растянув плотно сжатые губы в бескровной улыбке. Ноги у меня налились тяжестью, и я не мог двинуться. Гулкие удары сердца отдавались в ребрах. Я едва дышал. Но не ушел.

– Очень хорошо,– сказал священнослужитель Кали.– От вас потребуется исполнить две обязанности, прежде чем мы встретимся завтра в полночь. Первую вы можете завершить сейчас.

С этими словами священник извлек из складок своего дхотти небольшой кинжал. Слабый вздох Санджая раздался одновременно с моим. Мы все еще больше подтянулись, насторожились, встревожились. Но капалика лишь улыбнулся и провел лезвием по мягкой плоти своей ладони. Узкая полоска крови медленно набухала и казалась черной при свете свечей. Священник убрал нож и взял что-то похожее на несколько травинок из сжатого кулака трупа, лежавшего под ногами идола. Одну из этих травинок он поднял к свету, а затем повернул над ней ладонью вниз пораненную руку. Отчетливо слышался звук капающей на каменный пол крови. На один конец этой трехдюймовой былинки упали несколько темно-красных слезинок. Тут же из темноты вышел еще один из капаликов, поднял все травинки и, повернувшись к нам спиной, приблизился к статуе.

Когда он отошел, былинки торчали из сжатого кулака богини Кали. Невозможно было определить, которая из них помечена кровью священника.

– Можешь выйти,– сказал священник. Он указал на Санджая.– Подойди к богине. Получи свой дар от яграта.

К чести Санджая надо сказать, что колебался он лишь долю секунды. Он шагнул вперед. Казалось, богиня стала выше, когда Санджай задержался под простертой дланью. Как только Санджай протянул руку, распространился отвратительный запах, словно именно этой секунды дожидался повергнутый труп, чтобы исторгнуть газ разложения.

Санджай дотянулся, вытащил травинку и тут же зажал ее в ладонях. И лишь вернувшись в наш круг, он раскрыл сложенные чашечкой ладони и посмотрел на былинку. Она была чистой.

Следующим указали на тучного человека, стоявшего на противоположной стороне линии. У него заметно тряслись ноги, когда он подходил к богине. Он инстинктивно спрятал взятую им травинку точно так же, как и Санджай, точно так же, как делали все мы. Затем он поднял девственно чистую травинку. Облегчение читалось в каждой складке его жирного лица.

То же было и с третьим, который не смог подавить тихий судорожный вздох, когда заглянул в сложенные ладони и увидел там чистый стебель. И с четвертым, не удержавшимся от непроизвольного всхлипа, когда потянулся за четвертой травинкой. Глаза богини были обращены вниз. Красный язык, казалось, стал длиннее на несколько дюймов с того времени, как мы пришли сюда. Четвертая травинка оказалась чистой.

Меня выбрали пятым. Пока я подходил к богине, ощущение было таким, словно я смотрю на себя откуда-то издалека. Невозможно было не взглянуть ей в лицо, прежде чем потянуться вверх. Петля покачивалась. Пустые глазницы смотрели из хатванги. Стальное лезвие меча выглядело острым как бритва. Мне казалось, что внутри трупа раздается бульканье. Но скорее всего это была всего лишь вода, протекавшая прямо под нашими ногами.

Холодные каменные пальцы богини неохотно выпускали выбранную мной травинку. По-моему, ее хватка стала крепче, когда я потянул. Наконец былинка вышла, и я без раздумий захлопнул на ней ладони. При тусклом освещении я даже не разглядел ее поверхности. Помню охватившее меня веселое возбуждение, когда я вернулся в круг, и необъяснимое разочарование, когда поднял ладонь, повернул пальцами тонкую травинку и не обнаружил никаких меток. Откинув голову, я посмотрел прямо в глаза богине. Ее улыбка теперь казалась еще шире, а зубы еще белее.

Шестой был моложе меня, почти мальчик. Тем не менее он мужественно прошагал к жаграте и без тени сомнения выбрал свою травинку. Вернувшись в круг, он быстро поднял ее, и все мы сразу же увидели красные пятна. Последняя капля упала на темный пол.

Тогда мы затаили дыхание, ожидая… чего? Ничего не произошло. Священник подал знак, и седьмой из нас взял свою травинку-пустышку. Последний забрал последнюю травинку у богини. Мы молча стояли полукругом – как нам казалось, очень долго,– пытаясь представить, о чем думает юноша, и ожидая, что будет дальше. «Почему он не убегает?» – недоумевал я. Потом у меня возникла иная мысль. «Да, я уверен в том, что юноша каким-то образом отмечен Кали, но что, если он лишь тот, кто избавлен от некоего рока, а не избран для него?» «Многих призывают, но немногих избирают»,– сказал священник, и я принял его слова за нарочитую пародию на вызывающую скуку болтовню христианских миссионеров, бродивших по площадям возле Майдана А если это означает, что юноша стал единственным, к кому обращена улыбка жаграты, что именно его избрали для посвящения в капалики? В сумятице мыслей и догадок у меня в голове разочарование смешивалось с облегчением.