Вблизи огорода протекал ручей, в котором водились моллюски. По окончании работ мы вылавливали их, разводили костер и в тазах отваривали, пока не раскроются створки раковин. Потом извлекали мякоть и поджаривали ее в консервных банках. Мы килограммами поедали эти моллюски, воспринимая их чуть ли не как деликатес.

Однажды днем внезапно налетела ужасная гроза, дождь полил как из ведра, молнии били совсем близко от нас. Мы, бросив все, скрылись в палатках. Воспользовавшись переполохом, я сумел схватить пару картофелин и сунуть их в карман штанов. Но после грозы один румын настучал на меня нашему гражданскому боссу. Тот вошел в палатку и так заехал мне мотыгой по голове, что я какое-то время провалялся без сознания.

Три недели спустя, это было вечером, подъехала военная машина. Из нее вышел незнакомый майор и наша врачиха. Всех нас выстроили. Прибывшие стали выяснять, есть ли среди нас больные. Я поднял руку, врачиха поинтересовалась, что со мной. Я ответил, что сыпь. Меня попросили снять рубашку и штаны, после чего врачиха скомандовала, чтобы я немедленно залез в кузов. Так я снова оказался в госпитале и приступил к исполнению прежних обязанностей — ухаживанию за больными палаты № 12. Откровенно говоря, никакой сыпи у меня не было, так, прыщики. Но врач на удивление легко поверила мне. Может, оттого, что я был для нее куда полезнее в госпитальной палате.

Медсестра постоянно держала нас в курсе событий на фронте. Русские неумолимо продвигались вперед. Они уже находились у Франкфурта-на-Одере. Потом жестокие бои разгорелись у Берлина, Вена уже была в руках русских, их армия дошла до самого Энна.

Я просто отказывался верить, что война добралась и до моей родины. Когда же только ей наступит конец? Но разве я, какой-то там пленный, каких миллионы, ежедневно боровшийся за выживание, мог что-либо изменить в большой политике?

Я продолжал ухаживать за больными. Из-за работы времени на размышления у меня почти не оставалось.

Май 1945 года

В пять утра 9 мая 1945 года майор вместе с нашей врачихой прибежали в госпиталь. Сияя от радости, они сообщили: «Только что объявили, что война кончилась». И мы, пленные, тоже ликовали. Ведь каждый понимал, что конец войны приближает и возвращение домой. В соседнем здании гражданские целый день распевали песни под балалайку и плясали. Водка лилась рекой. Мы, пленные, тоже подхватили их радостный настрой, однако миновала одна неделя, потом другая, но все оставалось по-прежнему. Отныне русские были победителями, а мы вдвойне проигравшими.

Август 1945 года

Однажды из нас отобрали 30 более-менее физически крепких на уборку урожая в колхоз. Я тогда сказал врачихе: «Я тоже хочу на сельхозработы, я с детства к ним привык и кое-что смыслю в этом. Только вот о чем вас попрошу — по возможности, без румын». Женщина мне доверяла и решила пойти навстречу моим пожеланиям. Наконец знакомая с детства работа, которая напомнит мне о доме.

Уже на следующий день мы поехали в колхоз, нас сопровождал вооруженный конвоир из военных. По прибытии нас представили «начальнику». Женщина сварила для нас целый котел каши. После еды начальник спросил, кто из нас умеет косить. Я тут же вызвался, и он назначил меня ответственным за набор бригады косарей в 20 человек. Я быстро отобрал два десятка своих товарищей. Каждому выдали по косе, но без точила. Русские считали, что на поле сколько угодно камней, так что нам будет чем заострить наши косы.

Все имели опыт этой работы. Я был рад, потому что, на совесть поработав, мы имели полное право претендовать на лучшее питание. Часть наших собирала скошенный урожай в кучу. Поля тянулись до самого горизонта. Работали мы до 6 вечера, а нередко и до темноты. Потом колонной шли до расположенной в 3-х километрах деревни, где ночевали на сеновале.

В 7 утра мы снова шли на поле. Сначала нас кормили завтраком — молоко и полкило хлеба. Хлеб мы делили из расчета на целый день, а вечером давали по две миски каши, иногда получали и добавку.

На поле мы работали без охраны. Наш конвоир предпочитал бегать к деревенским девчонкам, перед тем как отправиться в деревню, он, бывало, шепнет мне, мол, проследи, чтобы никто не сбежал. Он был отличным парнем, этот наш конвоир. Он сказал нам, что сам был на фронте, так что вдоволь нахлебался из солдатского котелка. Поэтому и к нам относился по-человечески, хоть мы в свое время были для него врагами. «Не по своей воле мы воевали, нас стравили друг с другом», — вот каково было его мнение на этот счет.

Однажды во второй половине дня он прибежал на поле и скомандовал всем строиться. Мы выстроились, и конвоир объявил нам, что, мол, нам нужно возвращаться в госпиталь, а оттуда нас якобы отпустят домой. Начальник поблагодарил нас за хорошую работу, в дорогу нам дали поесть, и мы тут же погрузились на только что присланный за нами грузовик.

Когда мы прибыли в госпиталь, разумеется, ни о какой отправке домой и речи не было. Кое-кто из нас здорово расстроился по этому поводу. Я же подумал: «Ерунда это, скорее всего, мы срочно понадобились на другие работы».

Но я пока что, как и раньше, продолжал ухаживать за больными.

Октябрь 1945 года

В первый день октября в госпиталь приехала врачебная комиссия. Всех раздели донага, осмотрели, а потом наскоро отобрали тех, кто поздоровее. В их числе оказался и я. На следующий день нас на грузовиках повезли на 400 километров севернее, в Ворошиловград. Перед этим мне удалось уговорить одного из больных выменять ботинки на хлеб — моя обувь просто распалась. Но перед тем как погрузить нас в кузова машин, охрана здорово обыскала нас. Им помогали двое румын. У меня конфисковали ботинки и доставшееся от покойного Карла Цайльхофера кожаное портмоне с фотографиями его семьи. На обратной стороне он записал имена и адреса своих товарищей, умерших в лагере при шахте. Имена я, разумеется, перезабыл в лагерной суете и уже не мог сообщить родственникам умерших об обстоятельствах их смерти.

Ворошиловградский рабочий лагерь

По прибытии в Ворошиловград нас разместили в четырехэтажном жилом доме, где уже находились 1 300 человек наших пленных. Часть из них попала в плен к американцам, ну а потом союзники решили передать их русским, а те отправили их сюда, на восток.

Первым делом нам выдали теплую одежду, стеганые ватные штаны, куртки и сапоги на деревянной подошве. Мы использовали одежду в качестве одеял и матрацев на нарах, где спали. Ежедневно нам выдавали на завтрак, обед и ужин 750 г водянистого супа, две ложки каши и 600 г хлеба. Хлеб на 70 % состоял из воды, в него добавлялись и древесные опилки. Но чтобы получить все это «богатство», необходимо было выполнить ежедневную норму. Те, кто перевыполнял норму, могли рассчитывать на увеличение рациона.

Раз в месяц нам делали прививки и подвергали весьма поверхностному медосмотру.

Первым нашим объектом было сожженное школьное здание. Вместе с нами работали попавшие в плен под Сталинградом и оставшиеся в живых. Они много рассказывали о своем пути в плен в тридцатиградусную стужу. Многие тогда погибли. Русские просто собирали трупы в кучи, поливали их бензином и без долгих разговоров сжигали.