И Гапка побежала, да еще как, хотя лет уже двадцать никто не видел, чтобы она бегала – не пристало супруге самого Головы носиться по селу, как борзой. Гапка бежала изо всех сил, вспоминая молодость и то, как парубки носились за ней по лугу в ночь на Ивана Купала, норовя затащить в укромный уголок… «Для дурака себя сберегла!» – чертыхнулась Гапка и тут же увидела, что стоит на каком-то знакомом крыльце. Слева от двери она разглядела две большие цифры – 13 и догадалась, что оказалась у соседской хаты. «Ага, так я уже дома почти», – сообразила Гапка и хотела уже было развернуться и уйти, как дверь вдруг со скрипом открылась и благообразный седовласый дедушка осторожно выглянул из-за двери, как кукушка из часов.

– С чем изволили пожаловать? – вежливо осведомился дед. – Может быть, новость принесли приятную или поесть чего…

Слово «сарказм» было Гапке неведомо, однако она сразу же уловила в словах деда что-то недоброе.

– Заблудилась я, сосед, туман проклятый глаза забивает… Домой я иду…

– Вот и иди, – коротко ответил дед и захлопнул дверь.

А тут вдруг налетел свежий ветер и унес ненавистный Гапке туман, и яркое солнышко невинно улыбнулось ей с небосвода, но у Тапки по известной причине на душе лежал камень и все ей было немило, а пуще всего боялась она посмотреться в зеркало. И поэтому, как заяц, отчаянно убегающий от ненасытного волка, ринулась она к свояченице с одной только мыслью – снова завладеть заветными трусиками.

А свояченица, как оказалось, время зря не теряла, и пока Гапка ублажала Тоскливца да скиталась в тумане она не только сама уже выглядела как двадцатилетняя, но и открыла у себя в хате нечто вроде салона красоты, и Гапке пришлось протискиваться к ней сквозь толпу ревнивых соискательниц молодости, которые сразу заподозрили ее в желании их обойти, воспользовавшись родственными узами с Наталкой. Но остервеневшая Гапка, до которой сразу дошло, что, собственно, происходит, пробилась сквозь густые шеренги пожухлых сельских мадонн и мрачным вихрем ворвалась к Наталке. Увидев Гапку, та ничуть даже не смутилась – повела темной бровью, улыбнулась полными белыми щеками, на которых малиново-алый ротик смотрелся, как заманчивая спелая ягода, и сказала:

– Гапка, ты нашла золотое дно.

Сообщив Гапке эту новость, она вытолкала взашей очередную новоиспеченную девушку и открыла сервант, в котором кучей громоздились замусоленные бумажки с портретами великих украинцев.

– Я тебя, Наталка, сейчас убью, – прошипела Гапка, догадываясь, что в скромную ее свояченицу вселился бес наживы, а то и сам враг рода человеческого. – Трусы давай!

Но Наталка и в самом деле, видать, спятила, потому что не спешила вернуть Гапке то, что принадлежало ей по праву. Наталка даже не замечала, что Гапка вся дрожит, как загнанный в угол зверь, и что глаза у нее остекленели, а челюсти широко открыты и мелкие, отнюдь не жемчужные зубы готовы впиться в лебединую Наталкину шею… Эх, не замечала на свою беду Наталка всего этого и упрямо продолжала уговаривать несговорчивую Гапку.

– Ты мне дай их на месяц в аренду, а потом мы с тобой закатим навсегда на Ривьеру, а кто хочет, пусть продолжает уговаривать городских жлобов картошку покупать. А мы будем с тобой за свои кровные нежиться под солнышком среди французиков… и может быть, им даже иногда что-нибудь и позволим…

Наталка визгливо засмеялась, и смех этот чуть не стал предсмертным, потому что Гапка взвилась в воздух и обрушилась на Наталку, как извержение вулкана. Та и пикнуть не успела, как Гапка уже закатала ее юбку до горла и увидела на ней заветные розочки.

– Снимай! – коротко приказала Гапка. – Я тебе их дала как своей сродственнице, а ты вот что учудила… Сымай!

Наталка, уразумев, что лучше расстаться с трусиками, чем с жизнью, попыталась их с себя содрать, но не тут то было… Те приклеились к ней не на шутку, и тут Гапка увидела, как вся кожа Наталки покрылась кокетливыми розочками, а проклятые трусики, которые она продолжала срывать с Наталки, превратились в жалкие лохмотья.

Ругаясь, Гапка запихнула их в карман и хотела было уже оставить Наталку в покое, но тут в комнату ворвался разъяренный, как только что клейменный бык, ее супруг.

Увидев, что Гапка оседлала распластанную на полу его супругу, которая, увидев своего Грицька, жалобно возопила о помощи, он, не долго думая, вцепился в Гапкины космы, проклиная городские нравы, а та, как попавшаяся на сметане кошка, извивалась и отбивалась как могла. В дверь при этом заглядывало множество желающих обрести опять дары молодости, но Гапка многозначительно свернула им кукиш и они, несолоно хлебавши, ретировались на исходные позиции. Кончилось все это тем, что Гапке удалось нанести Грицьку удар ниже пояса, и он был вынужден на мгновение отпустить ее, та опрометью бросилась к двери и растворилась в опустившейся на Горенку непроглядной тьме.

* * *

На следующий день в селе только и разговоров было о Наталкином салоне красоты, причем Наталку все ругали, а обманутые пришли к ней поутру требовать свои деньги обратно, потому что к утру их молодость растаяла как туман. Наталка деньги отдавать не спешила, утверждая, что они «молодостью попользовались», и скандал продолжался до тех пор, пока в спор не вмешался родственник Грицька, жена которого накануне отдала Наталке сто гривен.

К обеду, впрочем, страсти улеглись, но базарный день был пропущен и с горя оставалось только напиться, что и было без промедления и сожаления сделано.

А Тоскливец тем временем продолжал отбиваться от теряющей терпение клиентуры из хаты № 13. Дело в том, что упрямая паспортистка никак не хотела внять его увещеваниям и выдать Матрениным постояльцам паспорта, с тем чтобы они укатили куда хотят на веки вечные и оставили его, Тоскливца, наконец в покое.

В это холодное ноябрьское утро Тоскливец грустно, но совершенно без какого-либо результата гипнотизировал всей своей унылой обличностью паспортистку Марью Степановну, но та была неприступна, как китайская стена, и 'даже угрожала, что пожалуется на него Голове. Тоскливец, хотя и не принимал Голову всерьез, потому что по своему обыкновению не принимал всерьез никого, все равно грустнел от этой мысли, а его малопрозрачные, скажем так, глаза становились еще более мутными.

От одной мысли, что ему придется вернуть Лешам то, что он от них получил, Тоскливец и все его внутренности покрывались ледяным потом. А тут еще, как назло, в сельсовет притащился самый главный Леша с окладистой белоснежной бородой и глазами, напоминающими более всего зловещий вопросительный знак.

– Здравствуйте, почтеннейшая, – приветствовал дед Леша паспортистку. – Вот пришел проведать вас, спросить…

– А нечего меня проведывать, – огрызнулась было Марья Степановна, но тут вдруг почувствовала, что язык у нее во рту раздувается и норовит забраться ей в горло, чтобы вот так запросто, на рабочем, так сказать, месте, ее задушить.

– Отпусти! – прохрипела она. – Будут тебе паспорта…