Всю ночь мы слушали команды и крики: людей и телеги распределяли по дворам, кому-то отрезали руку или ногу, отравленную гнойной горячкой. А поутру нас распределяли по работам совсем не так…

Перед нашей нестройной шеренгой нарисовался… сам Мясник! Прошёлся, переваливаясь, туда-сюда, демонстрируя плотно обтянутое доспехом деловое брюшко, начищенные медные пластины на груди со сложным орнаментом и начал речь:

— Ну, что, голуби мои сизокрылые, пришло для вас время искупить свою вину кровью. Хватит вам прохлаждаться, пора вспомнить, что вы — солдаты Его Величества. Вас разделят на два десятка и включат в состав армии. Но, пока себя не проявите, будете числиться в штрафных списках. Ну, подходите по одному: Отечество ждёт вас! — и он широко махнул рукой на стоявший во дворе стол, за которым восседал незнакомый нам писарь, вооружённый бумагой и чернилами, — как будто приглашал всех нас на щедрое угощение. — Кто записался — тот идёт в караулку и выбирает себе оружие… Что стоите? — а ну, бегом марш!

Шеренга рассыпалась, и новопризванные штрафники шумно бросились к столу, толкая друг друга. Нет, конечно, они не стали за время отсидки горячими патриотами: просто правильно сообразили, что записавшийся первым будет выбирать себе оружие тоже первым, и, возможно, получит что-то более лучшее, чем следующий.

— Вот если бы вы ещё так воевали, — с такой же прытью, то тут и не сидели бы, — поглумился изумлённый Мясник нам вдогонку, едва не сбитый с ног бегущими.

С ним никто не поспорил. И даже мы с Мальком не стали требовать вернуть нам отобранное нихельское оружие, а стояли в общей очереди, покорные.

Да уж, оружие нам дали… Одно слово только. Щиты без окантовки и тупые ржавые мечи, глядя на которые хотелось плакать, а не сражаться. И ещё вдобавок назначили десятников, глядя на которых, невольно начинаешь думать о Шпыняе как о милом дядечке. Кстати, Шпыняй, разумеется, тоже оказался в числе рядовых и — благоразумно! — не в нашем десятке. Малёк ухитрился-таки пнуть его по заднице, но Шпыняй стерпел и не стал разводить скандал, а я оттащил приятеля от греха подальше и строго-настрого запретил трогать гниду, ибо нам тогда как раз не хватало ещё обвинения и в уголовщине.

— Стройся! Стройся! — заорали новые командиры, без смущения пиная отстающих. — Я вас научу воевать, трусы!

— Умеем мы воевать, — тихо сказал Малёк, но его услышали, и прямо напротив него нарисовался наш десятник, побагровевший от крика:

— Ты что-то сказал, придурок?! Повтори, что ты сказал!

— Мы умеем воевать! — сказал Малёк уже громко и внятно. — И врагов не боимся!

— Хорошо сказал, мелкий. Я буду звать тебя Мелкий. Ты понял?!

— Понял.

— Ты как отвечаешь, придурок?! Вам тут совсем мозги отшибли?! Нужно отвечать: «Так точно, понял»! Повтори, Мелкий!

— Так точно, понял! — Малёк тоже поумнел за последнее время.

— Нале-во!

Солдаты, впервые в жизни вставшие в один десяток, кое-как повернулись налево, стукая соседей щитами и запинаясь.

— Все за мной! Овцы драные…

Мы послушно потопали за своим новоявленным пастухом.

Нас расположили возле городских ворот. Наш десятник, которого мы прозвали Бараном (если мы — овцы, а он — наш вожак, то как его по-другому назвать? Да и туп он был, как пробка, — служака рьяный, с крепким лбом.), заставил нас несколько раз по команде забегать на парапет и спускаться вниз. Впрочем, второй наш «штрафной» десяток тоже побегал на парапет, так что нам плакаться не пристало: другим тоже досталось.

Наконец, нашим бравым командирам надоело глотки драть, и они, присев в тенёчке под городской стеной, закурили трубки. Все затенённые места оказались давным-давно заняты солдатами местного гарнизона и прибывшими из отступившей армии, так что мы были вынуждены расположиться на солнцепёке, — на дороге, ведущей из города и перекрытой сейчас воротами.

Да уж: в столице эта дорога проходила сквозь башню, и поэтому имела двойные ворота — на входе и выходе из башни. Между ними ещё и решётку чугунную можно было сбросить, при необходимости. Тут же стояли одиночные двухстворчатые ворота, пробив которые, враг сразу же ворвался бы в город.

Над воротами имелся каменный парапет, на который мы, собственно, и бегали. Он имел зубцы для прикрытия защитников и опирался, подобно мосту в форме полукруглой арки, на каменные столбы, примыкавшие к стенам и к воротным опорам. Эти столбы имели ступеньки, по которым можно было забраться и на воротный парапет, и на стену. А ворота тоже были сверху полукруглыми — как раз по форме арки-парапета, — их створки при открывании проходили ниже, не задевая этот каменный помост.

Когда мы бегали туда-сюда, я успел увидеть и камни, уложенные на парапете возле зубцов, и нихельские разъезды, маячившие далеко в поле.

— Вот гады, кружат, как шнырги, — сказал я, пытаясь заточить меч подобранным на дороге камнем или хотя бы сбить с него ржавчину.

Малёк злобно сплюнул на свой меч и тоже взялся тереть его камнем вдоль острия:

— Ничего, пусть сюда сунутся. Все зубы повыбиваем.

— Едва ли нам придётся этими железяками махать. Нас взяли для того, чтобы мы камни с ворот кидали, когда их ломать начнут.

— Ладно, покидаем. Учитель нас такому не учил, но ничего. Покидаем…,- ответил Малёк, не переставая шуршать точилом.

— Ты, это, Малёк… Осторожнее нам надо быть. Тех, кто ворота ломает, лучники прикрывать будут, как пить дать. Нашпигуют нас стрелами, как гусей гречкой. Нас нарочно над воротами поставили — не жалко. И ни шлемов не дали, ни доспехов. Мы смертники, Малёк!

Он прекратил своё занятие, помолчал, потом подбросил камень в руке:

— Нет. Не может всё так закончиться. Не верю я. Мы ещё поживём.

И опять принялся точить оружие, вроде бы даже не расстроенный.

«Воин никогда не должен думать о близости смерти, — заговорил со мной Учитель. — Даже тогда, когда окружён врагами, и нет выхода. Очисть свой разум ото всех мыслей, кроме тех, что нужны для боя. Мы никогда не можем знать точно, когда умрём и от чего. Я знавал такие ситуации, когда люди должны были непременно погибнуть, но оставались живы. Так зачем же заранее ослаблять свой дух ненужными размышлениями? — так ты обречён умереть совершенно точно.»

Я глубоко вздохнул и закрыл глаза. Однако, в тот день мне не суждено было очистить свой разум согласно мудрому завету.

— О-о-о-о-о-о-о-о-о-о!!! — раздалось рядом, а потом послышался сальный гогот. Даже Малёк что-то эдакое заклекотал и зацокал.

Я открыл глаза. Да, действительно, «о-о-о-о-о-о!». Или даже «ух ты!».

Мимо нас шествовала девица в длинном коричневом платье с чёрным передником, завязанным повыше попы пышным бантом. Ладная фигурка облегалась плотным корсетом, как доспехом у бывалого воина, а этот корсет поддерживал… боже, он поддерживал такое!!! Едва-едва прикрытое скромной оторочкой платья, белоснежное, большое и пушистое, — как две булочки, слегка покачивавшиеся в такт её шагам! Мы, «оголодавшие» на вынужденных ограничениях, могли только отвалить челюсти и издавать несвязные звуки, не сводя изумлённых глаз с такой благодати, капая слюной.