* * *

Мы с Дриссом встречались в его квартире на бульваре Свободы; в Танжере у него было и другое недвижимое имущество. Мой мужчина управлял громадным состоянием, унаследованным от фесской бабки, единственным внуком которой он был. Старая женщина настояла на том, чтобы оставить ему все, в обход своей дочери, возвести его в ранг, который был бы ему недоступен по правилам юриспруденции из-за ранней смерти отца. Он разъяснил мне с великой увлеченностью и цинизмом все тонкости мусульманского права; как выяснилось, его бабка сумела обойти сложные механизмы благодаря фатве[37]одного муфтия из его квартала. Но деньги лишь забавляли его; он любил свою специальность — кардиологию и работал с поразительным талантом, признанным как его коллегами, так и пациентами.

— Я принял бабушкины деньги потому только, что знал — мы с ней не можем заниматься любовью. Она хотела, чтобы я стал блестящим специалистом, она послала меня в арабский лицей, и это в то время, когда мода требовала, просиживать штаны на скамьях французских колледжей. Что за женщина!

Дрисс любил Марокко настолько, что отказывался открыть частную практику, работая на поприще общественного здравоохранения. Именно с этой целью он покинул Фес и обосновался в Танжере. Человек увлеченный, он заявлял, что обожает арабскую литературу и просто влюблен в распутников классической эпохи. Я прочла Абу Наваса под его жадным и влажным взором и открыла в этой книге нездешнюю свободу. Мой любовник был первым, кто рассказал мне о страстях Халлая.[38]

Слава Аллаху, на это мне было наплевать. Так же как и на список знаменитых гостей-назарейцев, который он мне перечислил, — назарейцев, до безумия влюбленных в эту ленивую шлюху с раскинутыми ногами, Танжер, полулукум, полусвинину, город, славящийся тем, что он исцеляет от смерти. Один из них, насмешливый Бауле, жил неподалеку, в Алжире, некий Теннесси Уильяме — в Минзахе,[39]а Брайан Джонс поселился у музыкантов Жажуки.[40]

Иногда я подолгу разглядывала любимого. Его нельзя было назвать красивым. Но он обладал убийственной тонкостью; длинные жилистые мышцы играли под кожей цвета терракоты и заставляли меня таять, так что ноги мои подгибались, а трусики промокали мгновенно. По форме его пальцев, утончающихся к ногтю и аристократичных, можно было догадаться о страстных желаниях, ненасытных и неутомимых. «Я не из тех, кто будет довольствоваться одним только разом». Открыть это помог мне он сам.

Дрисс смеялся, и зубы его порождали желание немедленно укусить эти полные губы, коснуться дыханием промежутка между носом и ртом, где табак оставляет еле заметные следы, промежутка, по которому так и хочется провести языком. С тех пор я обожаю запах табака, когда он смешивается с легким потом смуглой кожи.

Большую часть свободного времени мой мужчина посвящал чтению и сочинению забавных историй, чтобы рассказывать их потом на великосветских вечерах. Он говорил о женщинах, их сокровенных местах, не меняясь в лице, весело и беспощадно, с возбужденным членом и жадной рукой. Он пил вино, пошатывался, почесывал ягодицы, расхаживал по комнате среди мебели, пластинок и безделушек, нагой и полностью уверенный в себе, смеялся, если я просила его отвернуться и не пялиться на мой зад, когда я уходила в ванную. Он не обращал внимания ни на время, ни на расходы. Я же витала над полями своего детства, полностью осчастливленная. Я была не в Танжере. Меня не было нигде. Я была в невероятной и всеобъемлющей любви, любви многогранной, не нуждающейся ни в ребенке, ни в браке, любви, умеющей только любить.

Как-то раз он взял мое лицо в ладони и спросил с каким-то беспокойством:

— Скажи, ты меня любишь?

Я не знала, что и ответить. Если я признаюсь в этом себе или тете Сельме, это не так важно! Но разболтать такой секрет Дриссу!

— Не знаю!

— Так почему тогда ты приходишь ко мне? Ведь может статься, что весь Танжер будет звать тебя шлюхой!

— Танжер меня не знает!

— Нет, знает, кошечка моя! А меня этот город знает слишком хорошо, чтобы мне простить!

— Что простить?

— То, что я предпочел тебя Айше, Фариде, Шаме, Нейле и прочим бесстыдницам из знатных семей!

— Но ведь ты до сих пор к ним ходишь!

— Для смеха, мой абрикос! Только для смеха! Шама говорит, что от моих волос пахнет тобой, а Найла — что уже несколько месяцев от меня несет пажитником!

— И ты им веришь?

— Что касается волос, конечно да! Я столько времени провожу, засунув голову тебе между ног! И те женщины это знают!

— Нет!

— Да! Я даже намекнул им, что они могли бы заняться тем же, вместо того чтобы всю жизнь по очереди спать с соседом Джаллуном!

— Совсем с ума сошел!

— Ничего подобного! Я просто рассказываю тебе о том, что происходит во дворцах нашего дорогого города. А пока — не позволишь ли своему возлюбленному вкусить тебя снова?

Бесполезно было протестовать или делать вид, что мне это не нравится. Стоило ему спустить мои трусики, чтобы увидеть истекающий желанием источник.

В десять лет я избавилась от желания как следует рассмотреть половые органы женщин. Мне захотелось увидеть мужской член. Настоящий. Я сказала об этом Нуре, и моя двоюродная сестра прыснула от смеха, обозвав меня дурочкой.

— А я уже видела несколько разных!

— Где!

— Да на рынке же! Крестьяне садятся на корточки и свешивают свое хозяйство среди зелени и овощей.

Мы отправились на рынок вместе и обошли ряды без всякого успеха. Я уж было испугалась, что придется вернуться ни с чем, но наконец мы увидели крестьянина, задравшего свою старую джеллабу. Мелькнула черная штука, висевшая у него между ногами, но я не смогла рассмотреть ее как следует, потому что дядька догадался о нашей уловке и погнался следом, обзывая нас «дьявольским семенем».

Гончар Моха, наверное, наблюдал за происходящим издалека — он широко улыбнулся, когда мы проходили мимо, и сделал знак приблизиться.

— Эй, девочки! Посмотрите-ка, какая у меня тут палочка лакрицы!

Из прорези его саруаля скромно выглядывал багрово-фиолетовый конец, наполовину спрятанный гончарным станком, который Моха приводил в движение равномерными движениями ноги. Мы с Нурой, застыв на мгновение, пустились прочь со всех ног, нервно хихикая.