* * *

Викки гасит сигарету и принимается теребить свои локоны, глядя в зеркальце на солнцезащитном козырьке.

– Тебе не кажется странным, что мы едем куда-то вместе? – спрашивает она и морщит, прижав пальцем, нос, а после прижимает и мой, словно ожидает услышать ответ, которому не поверит.

– Так уж заведено у взрослых людей – ездить куда-нибудь вместе, останавливаться в отелях, приятно проводить время.

– Правда?

– Правда.

– Ну да. Наверное. – Викки вытягивает из-под манжеты заколку, сует ее в рот. – Просто со мной такого никогда не случалось. Мы с Эвереттом иногда ездили в Галвестон. А еще я была в Мексике, но недолго – пересекла границу, покрутилась там немного и назад.

Она вынимает заколку изо рта, втыкает в свои черные волосы.

– Ты, кстати сказать, кто?

– Спортивный журналист.

– Это я знаю. Читала твои статьи. (Вот так новость! Какие?) Я о другом спрашиваю – Весы, Близнецы? Ты же говоришь, у тебя день рождения не позже чем через месяц. Вот я и хочу понять, кто ты.

– Телец.

– И что это означает? – Она с интересом косится на меня, продолжая возиться с волосами.

– Довольно умен. Не циничен, хотя интуитивно постигаю людей и от этого могу показаться циником. – Я пересказываю услышанное от миссис Миллер, моей хиромантки. Одна из услуг, которые она оказывает, состоит в том, чтобы сообщать людям, если они ее о том попросят, подобного рода сведения – вдобавок к рассуждениям об их будущем. Я стараюсь бывать у нее раз в две недели, самое малое. – Ну а еще я довольно щедрый.

– Вот это я признаю, со мной, по крайней мере, ты щедрым был. Интересно, помогают такие качества сбываться твоим мечтам? Я в этом почти ничего не смыслю. Стоит, наверное, узнать побольше.

– А твои мечты когда-нибудь сбывались?

Викки складывает, точно школьница, руки под грудью и на протяжении нескольких миль молча глядит на дорогу. Ее легко принять за невинную девушку шестнадцати лет, а не за тридцатилетнюю разведенку; она словно и не видела никогда ничего дурного, печального, а ведь едва ли не каждый день сталкивается с увечьями и смертями.

– Ну вот смотри, – говорит она, вглядываясь в шоссе. – Ты знаешь, что меня всегда тянуло в Детройт?

– Нет.

– Ну вот. А меня тянуло. И когда ты предложил поехать туда, я чуть со стула не свалилась. – Она опускает голову, словно погружаясь в серьезные размышления, прищелкивает языком. – Если бы ты попросил меня поехать с тобой в Вашингтон, Чикаго или Тимбукту, я, наверное, отказалась бы. Но когда я была маленькой, папа вечно повторял: «Детройт производит, мир принимает». Наверное, эти слова привели меня в такое недоумение, что я почувствовала себя просто обязанной его увидеть. Знаешь, я думала, он ни на что не похож. И романтичен. После войны в Корее папа уехал туда работать, а вернувшись, привез почтовую открытку с изображением огромного, вертикально стоящего колеса. Вот на него-то я и хотела посмотреть, но так там и не побывала. Вышла вместо этого замуж – и попала в город, где нет ничего интересного. А потом встретила тебя.

Викки ласково улыбается мне, кладет ладонь на мое бедро, изнутри, она никогда еще так не делала, и я еле удерживаюсь, чтобы не вильнуть в сторону и не устроить на дороге кучу-малу из машин. Мы как раз проезжаем мимо Девятого съезда, на Нью-Брансуик, и я украдкой бросаю взгляд на череду стеклянных будок (вывески «Открыто» светятся только у двух), на минующие их машины. Неразличимые серые фигуры склоняются из будок, выпрямляются, объясняют, как куда проехать, отсчитывают сдачу, называют усталым водителям дороги с хорошим покрытием.

Какой веселый соблазн – притормозить у кабинки того самого сборщика дорожной платы, единственная дочь которого сидит рядом с тобой, подбираясь нежными, искусными пальцами к твоему парню.

– Тебе нравится мое имя? – Ладонь Викки остается на моей ноге, отбивая по ней ухоженными ноготками подобие чечетки.

– По-моему, оно прекрасно.

– Да? – Викки снова морщит нос пальцем. – Спасибо, хоть мне оно никогда и не нравилось. Против Арсено я ничего не имею, но «Викки» похоже на имя с браслета вроде тех, какие продают в аптеках «Уоллгринс».

Коротко глянув на меня, она переводит взгляд на широкую дельту Раритана, на заболоченные земли, уходящие от реки, подобно пшеничным полям, к острию Стэйтен-Айленда и Амбоям.[12]

– Похоже на край света, верно? Мне нравится, – говорю я. – Иногда здесь можно вообразить, что ты попал в Египет. А иногда отсюда даже Всемирный торговый центр видать.

Она дружески щиплет мою ногу и, убрав ладонь, выпрямляется.

– Египет, да? Думаю, и он тебе понравился бы. Ты же у нас малость чокнутый. Скажи, от чего умер твой сын?

– От Рея.

Она качает головой, словно не понимая, как такое могло случиться.

– Бедный мальчик. А что ты сделал, когда он умер?

Это тема, углубляться в которую мне не хочется, но я понимаю, что Викки не стала бы спрашивать, если б не беспокоилась обо мне и не думала, что ответ мой мне чем-то поможет. В подобных делах она такой же буквалист, как я, а в мужчинах разбирается намного лучше, чем я в женщинах.

– Мы оба сидели в его палате. Было раннее утро. Еще не рассвело. На самом-то деле мы, я думаю, задремали. Тут вошла медсестра и сказала: «Мне очень жаль, мистер Баскомб. Ральф скончался». Мы просидели несколько минут, оглушенные, хоть и знали, что это должно было случиться. Потом жена немного поплакала, я тоже. А потом я поехал домой, поджарил бекон, тосты и уселся смотреть телевизор. У меня была запись лучших матчей чемпионата НБА,[13]вот их я и смотрел, пока не рассвело.

– От смерти всякий свихнуться может, верно? – Викки откидывает голову на спинку сиденья, подтягивает на него ноги, обнимает свои черные, поблескивающие колени. Далеко впереди я вижу самолет – большой, реактивный, опускающийся туда, где, насколько я знаю, находится аэропорт Ньюарка; многообещающая картина. – Знаешь, что мы сделали, когда умерла мама?

Она поворачивается ко мне, словно желая убедиться, что я еще здесь.

– Нет.

– Пошли в полинезийский ресторан. Конечно, неожиданностью ее смерть ни для кого не стала. У нее каких только болячек не было, а я тогда работала в больнице «Техасских храмовников», разговаривала с докторами и все у них выяснила, не думаю, правда, что мне от этого польза была. Ну вот, Эверетт, папа, Кэйд и я заявились посреди жаркого дня в «Гарленд-Мэлл» ради какой-то дерьмовой свинины. Просто поесть захотели. Думаю, когда умирает кто-то из близких, на тебя сразу нападает голод. А потом отправились сорить деньгами. Я купила золотое ожерелье на бисерной нитке, которое мне было ни к чему. Папа – костюм-тройку и новые часы. Кэйд – не помню что. А Эверетт – красный «корвет» с совсем небольшим пробегом, думаю, он на нем и сейчас разъезжает. Он всегда такой хотел.