"Петр Бестужев отправлен в Курляндию не для того токмо, чтоб ему находиться при дворе герцогини, но для других многих его царского величества нужнейших дел, которые гораздо того нужнее, и ежели его из Курляндии отлучить для одного только вашего дела, то другие все дела станут, и то его величеству зело будет противно…"

"Ну, я говорил, что сегодня все будет хорошо — так оно и есть, — подумал Бестужев. — А все оттого, что с дочерью поступил сегодня как следовало".

Похвала и доверие, выраженные в указе, были, разумеется, ему приятнее всего остального.

— Так видишь ли, Петр Михайлович, — продолжала герцогиня, — я вот и рассуждаю, что ты — человек хороший, и государю здесь нужный — значит, мы с тобою будем лучше жить в мире… Что ж ссориться?… Я ссор терпеть не могу…

И долго еще Анна Иоанновна говорила Бестужеву о своей всегдашней приязни к нему и откровенности, но он делал только вид, что слушает ее внимательно, а на самом деле милостивые слова указа не выходили у него из головы и мешали ему понимать и слушать.

Черемзин, предупредив Петра Михайловича, по поручению герцогини, об ее посещении, не сейчас уехал из дома Бестужева, но спустился вниз, в его канцелярию, где давно был своим человеком. Он направился прямо, без доклада, в комнату к самому секретарю, однако тот встретил его не особенно дружелюбно. Секретарь не любил Черемзина за его постоянные шутки, оскорблявшие достоинство чиновного звания.

— Что, пан Щебрыца-Рыбчицкий, все пишете? Вы бы погулять сходили, пока тепло на дворе, — заговорил Черемзин, садясь без стеснения.

Секретарь действительно носил фамилию «Щебрыца-Рыбчицкий» и был польского происхождения; но это происхождение было так отдаленно, что он считал себя русским и морщился, когда его называли «паном». Кроме того, Черемзин всегда с таким трудом выговаривал его фамилию, что это тоже было очень неприятно.

— Истинно всем бы сердцем рад погулять, да натуральная невозможность не позволяет, — ответил секретарь, стараясь говорить как можно важнее и, откинувшись на спинку кресла, склонил набок свое бритое, пухлое лицо.

Черемзин, прищурясь, смотрел на него.

— Что же, все дела задерживают?

— Дела всеконечно… С чем к нам изволили пожаловать из замка? — спросил со вздохом секретарь, видимо, желая поставить разговор на серьезную почву.

— С известием.

Рыбчицкий поднял брови и замер, не донеся до носа щепотки табака, которую только что взял, топыря пальцы, из своей золотой табакерки.

Черемзин поспешно достал из кармана тоже табакерку и, растопырив пальцы, в свою очередь застыл в точно такой же, как секретарь, позе.

Рыбчицкий недовольно дернул рукою, втянул носом табак и чихнул.

— Будьте здоровы! — сказал Черемзин.

— Благодарствен, — резко ответил секретарь: казалось, он обиделся.

Но Черемзин, как бы не замечая этого, стал рассказывать о возвратившейся из Вирцау герцогине. Лицо Рыбчицкого прояснилось. Новость была для него очень интересна. Однако посредине рассказа Черемзин вдруг быстро взглянул в окно, выходившее в сад. Там мелькнуло голубое платье камеристки Аграфены Петровны.

— Пан Щебрыца-Рыбчицкий, вы видите? — торжественно произнес он, указывая в сад.

Секретарь взглянул в окно.

— Пойдемте в сад! — предложил Черемзин.

— На такие дела не гораздо я сведом, — возразил Рыбчицкий. — Так вы говорите, что герцогиня…

Но Черемзин уже не ответил ему. Он преспокойно сел на какие-то бумаги на подоконнике, перекинул за окно ноги и, спрыгнув в сад, скрылся в густой зелени. Пан Рыбчицкий сердито хлопнул окном ему вслед.

Черемзин скоро нагнал Розу: он не брезгал никакою "авантюрой".

Роза встретила его, как знакомого, сказав:

— А я знала, что господин еще не уехал.

— И нарочно вышли в сад?

— Да, у меня есть к вам дело.

— Вот как! Серьезное? — спросил Черемзин, садясь на деревянную скамейку. — Ну, говорите! Здесь нас не увидят и не услышат…

— Не так еще скоро… Мне нужно знать, что мне за это будет?

— Поцелуй.

— Я с вами хочу говорить серьезно, а так не буду, — обиделась Роза. — Вы мне должны сделать подарок…

— Так это — серьезное дело, по-вашему? Ну, какой же это подарок?

— Розовую косынку, шелковую… а затем — будет дело…

— Роза! шерстяной довольно! — с пафосом произнес Черемзин, прикладывая руку к сердцу.

— Нет, и шелковой мало. Ведь вы — друг князю… князю, — и она по-своему, по-немецки, перековеркала фамилию Волконского.

Черемзин недоверчиво взглянул на нее и сказал уже серьезным голосом:

— Если то, что вы скажете мне, будет очень важно, Роза, то вы получите две косынки и платье… Говорите!

— Это правильно, — согласилась Роза и начала подробно рассказывать все, что происходило сегодня утром в уборной ее госпожи, когда пришел туда Петр Михайлович.

Черемзин внимательно слушал и несколько раз переспрашивал.

— Значит, он так и сказал: "Выбирай себе кого хочешь… я благословлю"?

— Так и сказал, — подтвердила Роза.

— Ну, так знаете ли что, Роза, ступайте теперь в дом, там должна теперь быть герцогиня, и, как только она уедет, придите мне сказать.

Едва герцогиня уехала, Черемзин велел доложить о себе, и Петр Михайлович сейчас же принял его.

Черемзин вошел к Бестужеву своею особенною походкой вперевалку, с которою танцевал польский, и церемонно, по правилам французских танцмейстеров, проделал фигуру изысканного поклона. Он был чрезвычайно серьезен и важен.

— Чем могу служить? — обратился к нему Петр Михайлович, указывая на кресло.

Черемзин поклонился еще раз и сел.

— Петр Михайлович, — начал он, — я являюсь к вам не по собственному, но тем не менее очень важному делу…

"Все дела станут и то его величеству зело будет противно", — вспомнились Бестужеву еще раз слова указа.

— Какое же это дело? — улыбаясь, спросил он.

— Я являюсь к вам, Петр Михайлович, сватом от лица моего друга, князя Никиты Федоровича Волконского… Он любит вашу дочь Аграфену Петровну и от вас, разумеется, зависит его счастье…

Бестужев долго не отвечал. Он сидел молча, как бы обдумывая, точно услышал в первый раз о Волконском.

Черемзин знал, что приличие не позволяет Петру Михайловичу сразу согласиться на предложение, но из рассказа Розы он знал также, что отказа не будет, и потому ждал с серьезностью и терпением.

— Благодарю князя Никиту за честь, — заговорил наконец Бестужев, — но Аграфена еще молода и ей хорошо и при отце…