— Помочь чем-нибудь? — спросил он Розу.

— Та! — сказала Роза, — мужчины могут только мешать. — Сергеев, вот куда ты девал салфетки?

Вбежал Игорь с авоськой хлеба.

— Это Плющик? — полувопросительно сказал он.

— Какой он тебе Плющик, вот нахал, — возмутилась Роза. — Он — Костик, или даже дядя Костик.

— Плющик, Плющик, кто же еще, — Плющ обнял Игоря за плечи, — «Костик» — неинтересно, «Плющик» — интереснее. Ну, ты здоровый стал. Наверное, стихи уже пишешь?

— Какие стихи, Костя, он же безграмотный, — веселился Сергеев.

Игорь подошел к отцу, двумя пальцами сильно сжал ему запястье, заглянул в глаза:

— А-а-й?

— Игорек, совсем забыла, — сказала Роза, — сбегай, купи еще минералки.

— Рубчик, — быстро сказал Игорь.

— Опять нахал! Давай беги, у тебя еще осталось с хлеба?

— Хватит, — хлопнул Игорь по карману. Он вбежал к бабушке и поцеловал ее.

— Иди, иди, лизунчик, — оторвалась от книги Ольга Михайловна.

У двери Игорь остановился, сжал зубы и, сильно артикулируя, спросил с еврейским акцентом:

— Бабушка, ты жидовка-а-а?

— Да, да, — махала рукой бабушка, — иди уже.

— Где же это кодло? — Роза посмотрела на часы.

— Уже без двадцати. Не люблю, когда опаздывают.

— Розочка, как же опаздывают?

— Все равно. Полковник всегда приходит раньше.

Полковник пришел через минуту. Вот уже почти год, как он вышел в отставку и вернулся в Одессу. Ему предлагали в Москве квартиру и работу, что-то по части политпросвета, но он отказался, — тянуло в Одессу, хотелось заново родиться в пятьдесят лет.

С сорок третьего года на фронте, он, после нескольких лет в Германии, всю воинскую жизнь свою провел в Сибири, в Забайкалье, наезжая в Одессу только в отпуск. С фронта он привез боевую подругу Асю, все было как в советской сказке, или песне: он — лейтенант, она — регулировщица.

Ася на фотографиях тех лет была хорошенькая, с ямочками на щеках и в горжетке из чернобурки. На горжетке были лисьи лапки, и поэтому маленький Карлик был убежден, что Ася — мужественная женщина, стальной солдат, (был такой китайский фильм), или Зоя Космодемьянская. Ее пытали, но она не выдавала, на все вопросы отвечала «нет», и только улыбалась, пугая немцев ямочками на щеках.

Полковник потащил Плюща в опустевшую кухню.

— Поговорить надо, — бросил он Асе через плечо. — Костик, закури, — сказал он, — и дай мне потянуть.

Он жадно затянулся Костиковой «Примой».

— Возьми же целую, — сказал Плющ.

Он не любил, когда у него отнимали сигарету, хоть на затяжку. Это было насилие. И, вообще, что значит! Если ты выдумываешь себе проблемы, то при чем тут я?

— Нельзя, ты что, — округлил глаза полковник, — убьет!

Полковник охотно взял на себя роль подкаблучника, уступая жене в мелочах. Так было удобнее.

«Этот бабки видит только в день получки», — неожиданно подумал Костик и рассмеялся.

— А как с питьем?

— Ты же знаешь, какой я питок. Три рюмки. Печень! — важно сказал полковник и потрогал селезенку.

Пришли Измаил с Эдиком.

— Валя на работе? — спросила Роза. — А где Лена?

— Лена придет попозже. Она гладит.

— Понятно. Изя, ты без Ляли?

— Ляля не придет, — покачал головой Измаил, — Котя заболел.

«Как удобно, — подумала Роза, — три пацана, всегда кто-нибудь болеет…»

— Все, — сказала Роза, — Вовчик, позови маму, садимся. Майку ждать не будем, они придут в восемь.

— А Мишка? — спросил полковник.

— Ну его к черту, — рассердилась Роза. — Я ему звонить не буду. Тебе надо, ты и звони.

Полковник пожал плечами.

— Давайте уже выпьем, — скомандовал Эдик, когда все уселись, — я сегодня ничего не ел.

— Вот и поешь сначала, — посоветовал Сергеев.

— Умник. На голое тело выпить приятнее, — погладил Эдик себя по животу.

— Мальчишки, — очнулась Ася, — ручки все помыли? Костик, а ты?

— Помыл, тетя Ася, — растерялся Плющ.

— Вот кретинка, — сказал Эдик Игорю. — Давай уже, говори что-нибудь, — обратился он к Измаилу.

— Ну что, — неохотно сказал Измаил, — тридцать три — возраст Христа. Так дай ему Бог там, в Москве. Молодец, что уехал. Алиготе!

— И это все? — возмутилась Роза.

— Кошмар, тридцать три, — покачала головой Ольга Михайловна, — а как он болел в эвакуации, в Баба-юрте.

— В Курган-Тюбе, — уточнил Эдик.

— В Баба-юрте, в Баба-юрте, я точно помню, — сказала Роза, — у него тогда еще из-под подушки крысы лепешку утащили.

— Он не мог даже плакать, — продолжала мама, — пищал, как котенок…

— Дистрофик, — подтвердил Эдик и, не дождавшись, выпил.

Застолье постепенно разгоралось. Эдик время от времени выкрикивал: «Неважные именины!», и требовал налить. «А, — вспомнил Плющ. — Это батино выражение». Все праздники, будь то дни рождения или Первое мая, он называл именинами и классифицировал их как «приятные» или «неважные», в зависимости от настроения. Говорили все одновременно и обо всем сразу.

— Одного не прощу Карлику, — сказал Владимир Сергеевич, что он пятнадцатилетнего Игоря угощал вином.

— Как будто тот не квасил уже в тринадцать лет, — сказал Эдик.

Роза сделала предостерегающий жест. «Жаль, Мишки нет, — думал Плющ, — этот бы сейчас барабанил по столу и говорил: есть такая песня, и нес бы какую-нибудь веселую ахинею».

Слабый человек, Мишка пьяный гонял жену, а трезвый — боялся. Родственников избегал, как неприятных разговоров, обещал приходить только на похороны.

Пришла Мая с Юрием Андреевичем, молчаливым человеком с недовольным лицом. Казалось, возгласы, смех, питие и разговоры считал он делом неуместным, кощунственным даже. Непьющий Плющ при нем чувствовал себя легкомысленным алкоголиком.

Пил, однако, Юрий Андреевич большими рюмками, отворачиваясь, чтоб не чокаться. Он был парторгом станкостроительного завода. Только Роза не комплексовала при нем и называла его ласково коммунякой.

После четырех рюмок Юрий Андреевич неожиданно заговорил, ни к кому не обращаясь:

— Карлик, слышь, очень несерьезный, у меня, как говорится, работал художником… Опаздывал все время… Слышь, стыдно. Опять же эта поэзия… Не надо было…

— Юра, положить тебе горячее? — спросила Мая.

Юрий Андреевич кивнул и замкнулся.