– Хотела сказать, – резко выкрикивает маска, – что мне наплевать на твои проблемы, как ты плюешь на мои! И я уеду… Аню, в конце концов, могу взять с собой, но кто останется с Джериком?!

Меня будто пронзили электрошоком. В глазах потемнело и загудело в голове: «Какой Джерик? Убили Подколзина. Национал-экстремисты убили… А она… ни капли жалости…» Я задохнулся от негодования. Внутри все вздыбилось и заклокотало. Слова пропали. С побелевших губ слетели одни бессвязные обрывки:

– Да ты… да ты же… не женщина… – руки сами собой метнулись к воротнику халата. – Бездушная амеба… Да я с тобой… ни дня больше…

– Папа, не надо! Папа, отпусти ее! – закричала и заплакала дочка, пытаясь оторвать мои руки, вдавившие с неистовой силой махровый халат с телесами в обшивку двери.

Джери носился по коридору с захлебывающимся лаем и выпрыгивал на дверь чуть ли не на уровне наших плеч.

Слезы дочери, невыносимый лай собаки вернули меня из минутного помрачения сознания. Поспешно и даже гадливо отдернул руки от человека, с которым прожил почти два десятка лет. Место ярости в душе пугающе быстро заняло небывалое доселе безразличие. Как будто передо мной никого не стало… только мираж… обманчивая пустота. В обвалившейся ватной тишине, нарушаемой только всхлипами и поскуливаниями, молча притворил за собой входную дверь.

***

– Да как же он проявил такую беспечность – пошел на кладбище без казаков? – сокрушался Мартынов, нервно теребя широкий твердый подбородок и вопрошая меня пристальным взглядом небольших калмыковатых глаз. – Ведь подметные письма с угрозами получал… По окнам стреляли… Сам говорил, что убьют, и так сплоховал?!

– Всего не предусмотришь. Знал бы, где упасть…

– Да, это уж точно: кому быть повешенным, тот не утонет. Но жалко Ильича, такого крепкого атамана потеряли… Помнишь, как он на круге?..

– Конечно, помню. За ночь все противоречия уладил. Проголосовали за тебя почти единогласно.

Мы разговаривали с атаманом в больничном коридоре. На фоне белых известковых стен ярким сине-голубым пятном выделялся спортивный костюм Александра Гавриловича, а лицо его, обычно смуглое, как у большинства южан, было болезненно-сероватым – открылась старая язва желудка. Все нервы виноваты. Вот и еще одна недобрая весть.

– Деньги Держиев найдет на дорогу и семье… Возьми Наумова, еще кого надо. Разберись в обстановке, постарайся встретиться с руководством республики… Что они, слепые там?! Или политика такая – сгонять народ с обжитых мест? Мы здесь молебен закажем, соберем экстренный Совет атаманов, в Кремль будем стучаться… Эх, Ильич, Ильич…

– Все, что нужно, сделаю. Похороним. Семье поможем. Но боюсь, что начнется массовый исход казаков… Нет у них реальной защиты. Местная власть молча потакает националистам.

– Да, да. Не дали нам времени, чтобы законодательную базу под казачество подвести и отстаивать его законные права на собственные территории. Вот и Подколзин нас ругал за медлительность. Но нашей-то вины в этом нет. Не слышат казаков ни в Кремле, ни в Верховном Совете. У всех народов есть права, а у нас – только обязанности, – атаман раздражался, и лицо его исказила болезненная гримаса – припекло изнутри.

– Успокойся. Чего зря нервничать? Этим беде не поможешь. Как-нибудь общими усилиями выкарабкаемся. Приеду в Грозный, встречусь с атаманом Галкиным, другими нашими людьми, обстановка прояснится. По ней и будем действовать. Подавлю на Завгаева, чтобы шевелился… Ну, Гаврилыч, извини, на правление нужно спешить и в дорогу собираться.

– Поезжай, поезжай. Мне тоже на прием лекарств пора. Проклятая болячка, не дает покоя. – Атаман прошел со мной до выхода из отделения и некрепко пожал руку. – До скорого…

– Выздоравливай. Некогда хворать.

***

Переночевав в опустевшей квартире (жена с дочерью все-таки уехали в профилакторий, а Джери, видимо, сплавили кому-то из соседей), я наскоро перекусил дежурной яичницей с кофе, собрал в дипломат нехитрые командировочные принадлежности. Поскитавшись несколько минут без цели из угла в угол непросторной, но очень светлой (все окна выходили на юг) двухкомнатной квартиры, присел перед дорогой за письменный стол.

За этим обычным ширпотребовским столом из древесно-стружечной плиты, обклеенной текстурной бумагой и покрытой лаком, я написал не один десяток стихотворений и поэтических переводов. Он был молчаливым свидетелем моих частых бессонных бдений в поисках слов, образов, рифм; свидетелем дружеских разговоров о смысле жизни и творчества, не всегда светлых и оптимистичных. Здесь же писались исторические очерки и статьи о казачестве, сошли с кончика школьной шариковой авторучки вовсе не характерные для поэта декларативные слова устава и программы Московского землячества казаков и Союза казаков России, всевозможные заявления, обращения, воззвания… Это был мой рабочий станок, мой верный напарник, неказистый и скромный, как трудяга-мул.

Такими же грубоватыми, не претендующими на эстетическую изысканность, были и отечественные книжные полки, в шахматном порядке расположенные на стене, позади стола, и плотно заставленные и заложенные поэтическими сборниками, литературоведческими, мемуарными и историческими книгами. Среди разномастных переплетов и обложек выделялось несколько собраний сочинений: Лермонтова, Лескова, Бунина, Достоевского, Шолохова, Байрона, Есенина, три первых тома из обещанного «Молодой гвардией» четырехтомника Астафьева… Больше любителям книжных корешков не на чем было остановить свой оценивающе-испытующий взгляд, ну разве что на более-менее однообразно обмундированных томиках «Библиотеки поэта», да и то – разносерийных и разнопартийных… Остальное представляло метеоритный разброс русской и мировой классики, писательских дневников, трудов непопулярных историков, в основном в ксерокопиях. Я собирал эти книги много лет во всех местах, где довелось служить или бывать в командировках. Собирал не по поветрию моды просвещенных обывателей, а по наитию души, согласно сложившимся убеждениям и вкусам, испытывая постоянный ненасытный голод на острую мысль, широкий кругозор, опьяняющее воздействие точного и к месту поставленного слова. Было в моей библиотеке и немало книг, подаренных современными маститыми и начинающими писателями, – от солидных двухтомников «избранного» до тощеньких, будто недоношенных, брошюрок моих однокашников по Литинституту и случайно встреченных в окололитературных тусовках собратьев. Среди них тулились и пять моих, тоже не весьма опухших от бессонных мыслей, сборников. На первой от письменного стола, почетной полке стояла затрепанная, с пожелтевшими, а местами и вырванными, видимо, на самокрутки или по другой народной надобности страницами книга Нового завета, изданная в 1909 году, рядом с ней – «Голубиная книга», «Жития святых», сборник древних российских стихотворений Кирши Данилова, «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, «Слово о полку Игореве» в переводах разных авторов, сборники текстов первых русских летописей, «Поэтические воззрения славян на природу», сборники воинского и казачьего фольклора, «Русские народные пословицы и поговорки», переводы китайских, индийских, древнегреческих, римских, персидских, таджикских, испанских, немецких поэтов античности, Средневековья, восемнадцатого и девятнадцатого веков… «Разнокалиберный мусорок, – как выразилась однажды моя жена, – за него, в случае чего, и ломаного гроша не дадут». Сама она из всего стихотворного спектра признавала лишь эротичного Видьяпати да кое-что из Бернса, подчеркивая тем самым некоторую близость к поэтическому миру и собственные пристрастия. Для меня же весь этот «неходовой книжный отстой» был моим миром, в котором я знал место каждой книги не только на полке, но и в своей душе, и сообразно этим знаниям открывал тот или иной том и исцелялся от мерзостей и несовершенства нашей окаянной жизни.