Туннель распахнул объятия. Выход стал в любой стороне.

Детская ручка взяла ее за руку и повела. Шаги коряво пятились назад.

* * *

— Ага. Лукерья Петровна. Ну, давай поговорим. Побеседуем. Пожалуйста, садись. Как чувствуешь себя сегодня?

— Никак.

— Можешь объяснить, что это значит?

— Ничего не значит. Ничего нет, и все.

— А ты? Ты сама? Ты ведь есть?

— Нет. Только голос. Голос и пусто.

— Чей голос?

— Если вообще, то мой.

— А не вообще?

— Тогда по-разному. То совесть, то наоборот.

— Про совесть мы попозже. Так, ты сказала, что тебя нет, так я понял? Но для меня ты есть, раз я с тобой говорю, ведь так?

— Нет. Я для вас еще меньше, чем для себя. Минус ноль.

— Такой величины в математике нет. Кстати, сколько у тебя классов? А то у нас тут в этом месте пробел.

— Шесть, что ли… А может, пять.

— Запишем шесть.

— Пять.

— Как скажешь, Лукерья Петровна. Ведь ты Лукерья Петровна, верно?

— Нет, я не Лукерья Петровна.

— Да? Тогда кто ты?

— Знать бы… Знала — была бы. Это еще не родилось.

— Что?

— Имя.

— Гришина, давай не отвлекаться. Ты помнишь, как жила до больницы?

— Помню… Форточка… Да, форточка.

— А еще? Помнишь, например, своих знакомых?

— Помню, конечно. Наверно, помню… Нет. Оказывается, нет. Что-то было… Не осталось. То есть как-то так… Как глина на пятках.

— Почему на пятках?

— Сзади. Внизу… На пятках.

— Знакомые на пятках?

— А, вы так… Линейка получается.

— Так. Какая линейка?

— У вас в голове линейка. Придумали и меряете. А никто не подходит. Мне показалось, вам на самом деле что-то надо, а получается…

— Ну-ну… Ты меня не сбивай. Давай по порядку. Вот передо мной история болезни. Вот передо мной ты. На тебе больничный халатик, весьма, скажем, непрезентабельный. И шлепанцы на босу ногу. Тебе холодно?

— Мне нет.

— Ты считаешь, что холодно кому-то другому?

— Холодно моим ногам.

— Я скажу, чтобы тебе дали носки. Но если холодно ногам и ты это чувствуешь, то значит — холодно тебе?

— Моему телу.

— Ты отделяешь себя от тела?

— Когда как. Иногда получается, иногда нет.

— Ты говоришь о тех днях, когда была без сознания?

— Я не была без сознания.

— Ты помнишь, что с тобой здесь происходило?

— Да уж не забуду.

— Ты помнишь, как тебе ставили уколы, как кормили через прямую кишку?

— У меня нет прямой кишки.

— Ну, я полагаю, через некоторое время ты легко убедишься в обратном. Итак, ты передо мной, и я тебя вижу, ты с этим уже согласилась?

— Согласилась, раз вы не хотите слышать.

— Слышать — что?

— Прямая кишка — только прямая кишка.

— Ты полагаешь, что обладаешь чем-то кроме? Я имею в виду — кроме своего тела? — Лушка не пожелала ответить. Она смотрела на стол, за которым сидел псих-президент. Перед ним лежала история болезни, в борозде разворота белела ручка. Ручка дрогнула, вывернулась из борозды и покатилась к краю стола. Псих-президент положил ее на прежнее место и спросил: — Ты находишься в больнице, ты это понимаешь?

— В психушке, — усмехнулась Лушка.

— Ты считаешь, что тебя поместили сюда неправильно?

— Да нет. Я вообще не считаю. Здесь мне удобнее.

— Для чего удобнее?

— Ну, так сразу сказать… Ну, родиться легче. То, что до этого — это не я. А чтобы я — это долго, да и то не всегда. Отвлекалась бы на всякий бред.

— Гм… А я и не знал, что в моем заведении родильное отделение.

— Родильное? Здесь в самом деле родильное? А-а… Шутите.

— И, значит, до больницы был бред, а тут то, что надо, так?

— А почему я должна вам выкладывать?

— Я твой врач.

— А вопросы хуже, чем в милиции.

— А откуда ты знаешь, как в милиции? Приходилось?

— А вам какое дело?

— Ну, Гришина, так не пойдет. Или мы с тобой работаем вместе, или…

— Или что? Не выпустите? А меня не колышет. Койка есть, жратву принесут… Ни на работу, ни в магазин.

— Гришина, ты говоришь со мной… гм… весьма уклончиво. От половины вопросов ты просто ушла. Ты мне не доверяешь? — Ручка поползла к другому краю. Псих-президент сунул ее в карман халата. — Может, ты хочешь, чтобы тебя лечил другой врач?

— Меня больше не надо лечить.

— Но ты в этом можешь и ошибаться? Что для тебя связано с форточкой?

Лушка стала смотреть в окно. Там тоже была форточка. Форточка распахнулась. В комнату полетел снег.

— Опять… — прошептала она, зажмуриваясь.

— Гришина! Гришина, что с тобой? Гришина, ты слышишь?

— Сейчас… Сейчас я закрою… — бормотала она, слепо поднимаясь. Ощупью добралась до окна, подставила лицо холоду и подняла руки. Тело содрогнулось, она открыла глаза. Прошептала: — Белый…

— Что?

— Снег совсем белый. — Она глубоко вздохнула и вернулась туда, где сидела.

Псих-президент встал, закрыл форточку, проверяюще обвел по периметру пальцем. Объясняющей версии не родилось, и он спросил:

— Ты помнишь, что было до больницы?

— Тоже больница.

— А раньше?

— Форточка.

Форточка распахнулась, зазвенев. Лушка, побелев губами, смотрела не мигая. Псих-президент нахмурился и тщательно завернул задвижку.

— Понимаешь, Гришина, — сказал он, — хоть ты и уверена, что тебе больше не нужно лечиться, я, скажем так, обязан в этом удостовериться. Кризис мы сняли, но нужно еще какое-то время, чтобы ты пришла в норму полностью.

— Спасибо, меня хорошо лечили.

— Ну, что же, ну, что же. Делаем, что можем. А иногда и больше, чем можем.

— Да, спасибо, вы мне совсем не мешали.

— Ну да, ну да. С какой бы стати нам тебе мешать?.. Ты облегчила бы нашу обоюдную задачу, если бы не сопротивлялась, а помогала. Тогда все получилось бы значительно быстрее. Пациент должен доверять врачу, иначе толку — минус ноль, вот именно. У тебя есть основания мне не верить?