Я стоял на коленях под сиреневым кустом. Послышался его голос. Он что-то шептал, я был уверен, что это было что-то запретное. С величайшей осторожностью я пополз на коленях по траве, отдававшей мне свое тепло. Во мне пылал ужас, веки горели, я ослеп и полз на звук их голосов.

Тихий разговор.

Шепот.

Я уже чувствовал шедший от них взрослый запах.

Хвоя, сироп, водоросли.

Голос.

– Теперь я тебя знаю.

Она беззвучно смеялась.

Однажды я увидел их в супермаркете. Стоял между полками и наблюдал за ними. Обычно говорила мама, она что-то болтала на ходу, он шел и слушал, отвечал: да, нет, гм-м, о'кей. Но на этот раз они оба молчали. Снимали пакеты с полок, сверялись со своими списками. Переглядывались с почти незаметной улыбкой. Они двигались среди полок, как пловцы в синхронном плавании.

Беззвучные, восторженно таинственные.

Вокруг пенилась вода.

Не знаю, куда подевался тот безмолвный восторг. Может, это я перестал его замечать? Незаметные ласки, которыми обмениваются влюбленные враги. Может, это я все испортил?

Я отворачивался. Когда они обнимались, мне казалось, что мой взгляд погружается в какой-то извращенный мир. Думаю, это чувство знакомо всем подросткам. Любовная жизнь родителей – заразная болезнь. Беги!

Я пел. Играл на электрической гитаре. Часами повторял одни и те же гаммы. Теперь мне кажется, что это была особая форма депрессии. Мания повторения.

И сейчас, когда я это пишу, в моей голове звучат те гаммы.

И снова, и снова.

Я смотрю на свои пальцы, летающие по клавиатуре компьютера, словно они чужие, словно это пальцы человека, который никогда не играл на гитаре, не повторял часами гаммы. Я подношу руку к свету настольной лампы, трогаю кончики пальцев. Тогда подушечки пальцев у меня были мозолистые, жесткие. Теперь они стали гладкими.

Я вбил себе в голову, что повторять часами одни и те же места – это подвиг. Победа над скучным. Тот, кто не способен выдержать пытку повторения гамм, лишен этого самого.

То самое отличало интересных людей от неинтересных.

То самое отличало тех, кто чего-то стоит, от тех, кто стоит не больше, чем все остальные.

Иногда я отставлял гитару и ложился на кровать. Подушечки пальцев саднило, в них пульсировала кровь. Я был бледен. Уже несколько дней не выходил на улицу. Солнечный свет, проникавший сквозь занавески, казался искусственным. Я лежал на кровати и смотрел в потолок. По комнате расползалась какая-то бледность. Я часто лежал так часами, не в силах подняться.

– Я уверена, ты все сможешь, – говорила мама.

Попасть в футбольную команду.

Она умела заставить меня поверить в свои необыкновенные способности.

Без этих способностей я был бы таким же, как все. Никто не хочет быть таким, как все. Никто. Только не это. Лучше быть наркоманом, эксгибиционистом, пожалуйста, посадите меня в инвалидное кресло и столкните со склона. Выройте яму. Сбросьте меня в эту яму или поднимите на вершину дерева. Я буду сидеть на дереве и рычать, пока не получу золота. Я весь в золоте, оно свисает у меня с волос, висит на мошонке, прилипло к ногтям и коже.

– Я уверена, ты все сможешь.

Попасть в первую команду.

– Я уверена…

Она наполняла меня своей верой, как наполняют стакан.

Заполненный ее верой, я перелезал через изгородь и бежал на площадку к футбольному тренеру.

(Мешок с дерьмом!)

– Ты сможешь.

– Сможешь все, что захочешь.

Заключить контракт на запись диска. Поступить в Театральную студию. В мамином голосе скрывался завоеванный континент.

Я передразниваю ее голос. Восторг. Чтобы избавиться от этих слов, я извращаю звуки так, что кажется, будто я кричу в туннеле.

Испорти все одной перевернутой мыслью!

Раздави мир одним словом!

Выйди из меня!

Скользкая сука!

Я топчу тебя ногами!

Прыгаю на тебе, ты лопаешься и растекаешься по полу, вскоре от тебя остается только слизь.

Прости.

Ни из кого из нас ничего не получится, если я не растопчу тебя в лужу слизи.

Поэтому я уехал.

Слизь!

Ты здесь?

Я прыгаю на тебе, втаптываю тебя в землю. Поддаю ногой, и ты летишь в туннель.

Ты опять вырастешь, Слизь?

Становишься еще больше?

Наш дом построен в английском стиле.

Я открыл старую кованую калитку и вошел в сад. Все выглядело как раньше.

Мама любила наш сад.

Сирень, клубничные грядки.

Невысокая нестриженая трава. У сада всегда был немного богемный вид, это было частью его очарования, этакая непричесанная элегантность. За время моего отсутствия в нем появилось несколько новых деревьев – по-моему, это были сливы. Зато часть деревьев исчезла. Яблоня, казалось, умерла на корню. Ей уже не оправиться. Под деревом лежала куча веток. Кто-то сгреб ветки с лужайки и обрезал старого великана. Короткое время я смотрел на сад, на пробивающуюся траву и старые ветви.

Заглянув в окно гостиной, я увидел там какого-то человека, он ходил взад и вперед по нашей гостиной. У него было круглое лицо и широко поставленные глаза.

Что он там делает, в маминой гостиной?

В руке он держал блестящую трубку. Он водил ею по полу взад-вперед.

Человек пылесосил.

Я вошел в гостиную.

Он уставился на меня как на взломщика.

– Кто ты? – спросил он и выронил трубку из рук.

– Сын хозяйки. – Я попытался улыбнуться.

– Сын?

– Ну да, сын Мириам.

– А-а…

– А ты кто?

Он поколебался:

– Я помогаю ей по дому.

– Помогаешь по дому?

– Да. Делаю уборку.

– Почему?

Он не ответил. Мы не сводили друг с друга глаз. Странное молчание.

– Сама она не может.

Его улыбка была похожа на шрам, перерезавший лицо.

– Не может пылесосить?

Он помотал головой.

– Это точно?

Он не знал, что сказать.

– Мириам наверху?

Он кивнул.

Я взглянул на лестницу. И вдруг почувствовал, что у меня нет сил преодолеть все эти ступени. Я перевел взгляд на парня, он стоял, опустив руки. У меня снова началось головокружение. Я с утра ничего не ел. В желудке урчало от голода.