Хенрик чувствовал себя странно: внешне все было как обычно, чип исправно подтверждал соединение со спутником, приближалось время выхода на связь, и произошедшее ночью казалось дурным сном. Что бы там ни задумало начальство – если он пропустит сеанс без уважительной причины, чип убьет его. До сих пор он обманывал себя иллюзией свободы. Питал призрачную надежду, что ему удастся дотянуть до конца контракта. Теперь же пришло горькое понимание: не выйдет. Даже зная, что его ведут на убой, он не мог отойти от навязанных правил. Он мог бы рассказать много-много интересного о тех, кто придумывает правила, тех, кто оставаясь чистеньким, сваливает всю грязную работу на рядовых исполнителей вроде него. Ведь он был егерем, членом одного из самых закрытых формирований рейхсвера. Служба в команде номер пятьсот восемь «Лихтенау» развеяла его принципы, те, что еще оставались, в прах: одна группа занималась натаскиванием, снабжением и организацией партизанского отряда, состоящего из мусульманского отребья; вторая работала с католиками; бойцы третьей, переодеваясь в форму солдат Альянса или Симанго, открыто жгли деревни, убивали активистов и устраивали засады на партизан всех мастей, стравливая их друг с другом. Все эти речи о государстве, поднимающемся с колен, о восстановлении исторической справедливости ничего не стоили: страна расширяла границы за счет таких мясников, как Хенрик. По крайней мере, он не лгал себе – он таким и был, его вырастили, как волчонка, лишили всего, ради чего стоило жить, и затем отправили умирать за страну, которую он ненавидел. А чип, имплантированный в учебном лагере, был надежной страховкой от болтливого языка и необдуманных действий, идущих вразрез с государственной политикой собирания земель.

Он ощутил, как внутри зарождается чувство протеста. Не ледяное безразличие, не злость, не разочарование – именно протест. Это было необычное для него чувство – привычку подчиняться накрепко вбили в него еще в детстве в военной школе для сирот; он всегда выполнял приказы, не задумываясь над их значением.

Все дело в том оберсте, это как дважды два. Он стал разменной пешкой в большой игре, самой большой из тех, в которых ему доводилось участвовать. Оставалась последняя надежда – способ, которым пытались устранить свидетеля. Слишком многое ему было непонятно: ему могли приказать умереть через канал экстренной связи, и чип превратился бы в комочки слизи, а его мозги – в желе. Но этот странный способ – он не давал Хенрику покоя. Его подставили полиции, подставили грубо и неумело, в уверенности, что сработает его программа самоуничтожения: в случае ареста агент неизбежно умирал. Для того чтобы распутать концы, была нужна всего лишь одна мелочь – найти человека, отдавшего приказ на ликвидацию, и задать ему несколько правильных вопросов. А это было самое сложное: он не знал никого, кроме пары-тройки агентов, с которыми его связывало совместное участие в некоторых акциях. Да и те были неизвестно где. Он выходил на связь, отыскивал контейнер, доставал из него документы, деньги и оружие, после выполнял взятые оттуда же инструкции; этим его связь с невидимым начальством и ограничивалась.

Он представил себя умирающим от истощения лисом, видевшим капкан и все равно пытающимся стянуть приманку.

Сеанс связи не принес ничего нового. Ему приказали укрыться в конспиративной квартире на улице Ла Плейт. Все согласно инструкции, так и положено действовать в случае засветки агента.

«Все верно, – подумал он, снимая пластинку кома. – Убить меня они всегда успеют».

Стаканчик с остывшим кофе в руках – Джон так и не сделал ни глотка. Глаза слипались.

– Лейтенант, все уже собрались, – напомнил дежурный.

– Спасибо, Роберто.

Комната для совещаний – большое помещение с обшарпанными от частых прикосновений стенами. Собралось человек двадцать. Лица детективов пусты и отрешенны, на него даже не подняли глаз, лишь разговоры стихли при его появлении. Джон увидел этих людей словно в первый раз, казалось, только сейчас он обратил внимание на то, как неряшлива была их одежда, на их помятые брюки, на рубахи в пятнах соуса от торопливо проглоченных бутербродов, на руки со сбитыми костяшками и обкусанными ногтями. Им было не до него, он понимал это. У каждого был воз нерешенных проблем, все эти бесконечные дела – они поступали быстрее, чем их успевали регистрировать; заботы, как заработать на кусок хлеба, не превратившись в мальчика на побегушках у одного из уличных боссов, не попасть под пулю сумасшедшего снайпера, не наступить на мину, не стать жертвой перестрелки боевиков и при этом сохранить ту шаткую уверенность в будущем, что давал полицейский значок. Он просто не имел права требовать от них участия в своей охоте. Они возразят ему и будут правы – ты улетишь, чистенький мальчик, а нам оставаться и расхлебывать кашу, что ты заварил.

Он кашлянул, прочищая горло. Покрутил в руках ненужный стакан. Поставил его на подоконник. Только один человек смотрел на него с пониманием – сержант Альберто Гомес. Он сидел, развернув стул задом наперед, положив ладони на спинку и умостив сверху небритый подбородок, глаза его светились надеждой и ожиданием.

– В общем, парни, я понимаю – вы только и ждете, когда можно будет отправиться по домам, – начал Джон.

– Что в этом такого, сэр? – спросил детектив Франциско Лерман – спокойный и уравновешенный сорокалетний лейтенант. – Мы третьи сутки на ногах, ребятам не мешало бы навестить семьи или просто побриться.

– Нет, ничего, Франциско. Все это я понимаю. Я просто хотел сообщить – Баррос сегодня умер. Этот сукин сын убил его, – произнеся это, он внимательно оглядел равнодушные лица.

Все отводили глаза и норовили отвернуться – Баррос был шкурой и продажным сукиным сыном, к тому же ленивым, как разжиревший барсук; вот он и допрыгался. Что им до этого дурака? И все же Джон чувствовал: им неловко за свое равнодушие.

– А мы думали, лейтенант, вы собрали нас сообщить, что завтра сматываете удочки, – насмешливо произнес кто-то.

– Кто это сказал?

– Ну я. Пожалуетесь начальству? – вызывающе спросил лейтенант Сервини – неприятный длиннорукий тип.

Джон пожал плечами:

– А какой в этом смысл? Ваше начальство даже не решилось назначить опергруппу, трусливо спихнуло это дело на меня – дескать, разбирайтесь сами. Как будто убили не полицейского, а уличного дилера.

– Не очень-то Баррос от него и отличался, – сказали с задних рядов.

– Да имейте вы совесть! – не выдержал Альберто. – Так говорить о покойном! Ему скрутили шею, как цыпленку, завтра любой из нас может нарваться на такого же отморозка. Так и сдохнете, не успев достать башку из задницы!

– Заткнись, сержант, – оборвал его Сервини. – У тебя ни семьи, ни детей. Тебе легко лозунги зачитывать. А твой напарник завтра чемоданы соберет.

– Нет, это вы заткнитесь, лейтенант Сервини! – неожиданно резко произнес Джон. Злость захлестнула его. Наступила тишина, все уставились на него в удивлении. – Мне нужно всего два человека. Я никуда не уеду, пока не найду убийцу полицейского. Пускай вы все тут приросли к стульям – вы все равно копы, и вы не должны смотреть, как убивают ваших товарищей. Я знаю – капрал был тяжеловат на подъем. Знаю, вы о нем невысокого мнения. Но он был одним из вас. Что с вами такое случилось? Вас хлещут по морде, а вы подставляете вторую щеку! Насмотрелись религиозных программ? Прониклись смирением? Так сдайте револьверы, наденьте кресты на шею и идите в народ – проповедовать! Боши вот-вот отымеют вас по полной программе, а вы уже готовы! Один из них расхаживает по городу – по вашему городу! – как по собственной квартире, творит, что ему вздумается, а вы боитесь рот раскрыть! Да чем вы отличаетесь от шпаны на улицах?