Я смотрю на строчки книги о Мэрилин. Вижу только строчки. А Пинг-Понг продолжает: «Было очень снежно. А почему ты об этом спрашиваешь?» Я приподнимаю плечо, показывая, что мне плевать, и продолжаю смотреть в книгу. Однажды в Арраме мы с отцом играли на лестнице нашего дома. Я стояла на лестнице. Играли мы, кажется, бутылочной пробкой. Я тянулась за нею. Да, именно так. Это была игра с пробкой, которую закрепляют на конце веревки. Я старалась ее поймать. А папа дергал веревку, стоя на каменном приступке. Эту картину я вижу абсолютно точно. Пинг-Понг спрашивает: «Что с тобой?» Я отвечаю: «Не знаю. Мутит». Он вскакивает: «Что-нибудь нужно?» Я отвечаю: «Нет. Прошло». Его обеспокоенное лицо склоняется надо мной. Я же смотрю в книгу и вижу только строчки.

По средам Бу-Бу не ходит в коллеж и слоняется по двору. Однажды, после, воскресенья, проведенного на плотине, я, не глядя на него, вхожу в сарай. Он идет за мной следом и говорит: «Тебе надо лечиться. Ты ненормальная». Я смеюсь: «Вот как?» И он говорит: «В поле на прошлой неделе нашли задушенную кошку мадам Бюйг. А сегодня – кошку Меррио, Это ты их убиваешь». Я гляжу на него. Он не шутит. Стоит себе высокий, как дерево, и очень красивый. «Я наблюдал за тобой, – продолжает он, – еще до Пинг-Понга». Я опять смеюсь. Знаю, мол. Он стоит за мной около пианино своего гадючего отца и говорит: «Ничего ты не знаешь. Ты бессердечная. Или зарыла свое сердце так глубоко, что до него не доберешься». Резко обернувшись, я говорю ему: «Послушай, парень, ты это о чем? Откуда тебе знать? Начнем с того, что я не трогала кошек, хотя терпеть не могу животных». И сажусь на нижнюю ступеньку. Спустя несколько минут он говорит: «Почему тебя так интересует это пианино?» Я отвечаю: «Мне хотелось бы послушать, как оно играет, вот и все». Ничего не ответив, он запускает его, и музыка обрушивается на меня, как ливень. Я сдерживаюсь и подпеваю: «Ла-лала-ла-лала-ла-ла-ла». А затем падаю ничком, как упал тогда мой отец.

Когда я прихожу в себя, музыка еще звучит, и надо мной встревоженное лицо Бу-Бу. Оказывается, я упала через лестницу навзничь и ударилась щекой, а ноги задрались кверху. Он помогает мне подняться и усаживает. Мне душно. «У тебя, – говорит, – идет кровь, черт возьми». Кровь? Я хватаю его за руку и говорю, что все в порядке, что это легкое недомогание, со мной такое уже бывало. Проклятое пианино смолкает. Я прошу: «Не говори никому. Я сделаю все, что ты ни захочешь, только не говори». Он кивает, слюнявит палец, чтобы вытереть мне щеку. Там порядочная царапина.

Вернувшись вечером из пожарки и увидев меня за столом, Пинг-Понг сразу спрашивает: «Кто это тебя?» Небось думает про мать или братьев. Я отвечаю: «Твоя тетка скалкой». Представляете, какой начинается цирк! Пинг-Понг орет на старуху: «Почему ты это сделала?» Та спрашивает: «Чего? Чего?» А он орет и того пуще: «Почему ты это сделала?» Орет и его мать, обращаясь ко мне: «Да скажи ему, несчастная грязнуля, что это неправда!» Пинг-Понг приходит в бешенство. Все кричат: он – на мать за «грязнулю», Микки – потому, что не хочет, чтобы кричали на его мать, а сломанный динамик не перестает повторять: «Чего?» – и даже я ору, что хочу уйти. Молчит только Бу-Бу. На секунду я встречаю его взгляд, и он не опускает глаз. Однако не произносит ни слова. Хоть убей на месте.

Наконец я говорю Пинг-Понгу, который тяжело дышит и стоит с каской в руке: «Дай мне сказать. Я пошутила». Ему явно хочется двинуть мне по шее, а его матери – огреть миской, но оба не решаются, садятся к столу, и некоторое время мы слушаем какого-то зануду по телеку. Затем, не глядя на Пинг-Понга, я произношу: «Я пошутила. Ты себе можешь представить, как бы твоя тетка гонялась за мной со скалкой?» Это их всех убивает, кроме глухарки. Чтобы убедить его еще больше, я повторяю Пинг-Понгу: «Ей-Богу. И тебе не стыдно? Как же может эта старуха гоняться за мной со скалкой?» Микки задыхается от смеха. Но боится разозлить брата, если начнет сейчас шутить. Я даю понять, что все позади, начинаю кушать и затем в тишине говорю: «Мне стало нехорошо днем, я упала». – «Что значит – нехорошо?» – спрашивает Пинг-Понг. А мать, само подозрение, тут как тут: «Где это случилось?» Я отвечаю: «В сарае. Бу-Бу помог мне подняться. Если не верите, спросите сами». Все, кроме тетки, уставившейся в телек, оборачиваются к Бу-Бу. Тот опускает голову, ему неловко, и он продолжает жевать. Он тощ как жердь, но поесть горазд. Тогда Пинг-Понг спрашивает меня с беспокойством в голосе: «И часто это с тобой бывает?» Я отвечаю: «Раньше никогда».

Немного позже, когда Бу-Бу помогает тетке подняться в спальню, а Микки отправляется поиграть в голопузики с Жоржеттой, я остаюсь одна с Пинг-Понгом и его матерью, которая моет посуду. И он говорит мне: «Вот уже три недели, как ты сидишь дома, только портишь глаза, читая журналы, и смотришь дерьмовые фильмы. Понятно, отчего тебе стало нехорошо». Не оборачиваясь, мать вставляет: «А что ей делать? Она ничего не умеет». И добавляет: «Это не совсем ее вина, ее просто ничему не научили». Пинг-Понг возражает; «Послушай, она может ходить вместо тебя за покупками в город. Хоть прогуляется». И они препираются на эту тему еще час. Она говорит, что не хочет разориться, так как, чего доброго, я еще куплю крабов, а он – что это его деньги, что он взрослый, ему уже сделали все прививки, ну и прочее. В конце концов я встаю с видом жертвы, чтобы всем стало стыдно, и говорю: «Мне стало нехорошо подругой причине». Они молчат, только поглядывают друг на друга. Затем матерь всех скорбящих как-то странно вздыхает, возвращается к посуде, и я поднимаюсь к себе.

Утром, лежа в постели, я хватаю Пинг-Понга за рукав, когда он перед уходом чмокает меня в щеку. «Мне хочется сегодня съездить в город, – говорю я ему. – Надо подкраситься у парикмахера». Корни волос у меня посветлели. Он и сам это знает. «Только у меня нет денег». Это неправда. Моя мать перед уходом дала мне денег и еще добавила в то воскресенье, когда мы остались с ней одни. Тогда она сказала: «Бери, бери, мне ничего не нужно». Так что у меня есть сто сорок франков и мелочь, все это лежит в кармане моего красного блейзера в шкафу. Пинг-Понг отвечает: «Конечно. Мне и самому надо было бы догадаться». Он вынимает из кармана деньги и дает мне сотенную и пятьдесят, спрашивая, достаточно ли, и я отвечаю «да». «Говори, когда тебе нужно», – бормочет он. Затем приподымает простыню, глубоко вздыхает и уходит.

В полдень я иду к нам за велосипедом. Мать готовит мне яйцо всмятку, жареную морковку, которую я обожаю, и мы молча пьем кофе. На мне голубое платье в обтяжку, голова повязана такого же цвета косынкой. Перед уходом она говорит, что платье слишком короткое и что это уже немодно. Я отвечаю; «Для тех, у кого кривые ноги. У нас же с тобой они что надо, разве не так?» Она тихо смеется. Своим смехом эта женщина способна убить меня. Такое впечатление, будто ей стыдно или она не имеет права показывать зубы. Вскочив на велосипед, я уезжаю. От деревни начинается спуск до самого города, и приходится все время тормозить. Сначала я еду на лесопилку – оставить Микки велосипед и сказать, чтобы вечером он обождал меня. Его нет на месте, но Фарральдо обещает передать. Затем я направляюсь к старому доктору Конту.

В приемной много народу. Но я никого не знаю. Жду десять минут, разглядывая свои ноги. Открыв дверь, чтобы пригласить следующего, доктор сразу замечает меня и пропускает без очереди. В кабинете, ничего не спрашивая, он выписывает рецепт. Я говорю, что, кажется, беременна. «Почему „кажется“? – удивляется он. – Да или нет?» Я отвечаю, что несколько раз забывала принимать пилюли. «И давно это у тебя?» Я, как дура, отвечаю: «Три недели». Он поднимает глаза к небу и говорит: «У меня есть дела поважнее, чем слушать такие глупости. Приходи попозже». Затем отдает рецепт, велит передать привет маме, вручает мне тюбик с мазью для щеки и выставляет за дверь. Он никогда не берет с нас денег.