Владимир Васильевич Голицын был последним представите-лем древнего княжеского рода. Старый русский аристократ презирал народ, буржуазию, даже людей своего класса — мелкопоместных и служилых дворян. °

После революции Голицын уехал в Тюмень, чтобы находиться вблизи сосланного императора. В Тюмени он тайно помогал монархистам, собиравшимся освободить Николая Второго из красного плена. р ^

Мятеж Чехословацкого корпуса, свергнувшего Советскую власть от берегов Волги до Тихого океана, Голицын воспринял как призыв к гражданской войне и реставрации монархии. Поэтому с радостью принял он командование над сформированной в Тюмени дивизией горных стрелков. Без уязвленного самолюбия подчинился он командующему группой чешских и русских белых войск полковнику Войцеховскому, без звука уступил первенство младшему по чину офицеру, лишь бы захватить Екатеринбург и освободить Николая Второго.

Столицу Урала захватить удалось, но царя уже не было в живых.

Холодная ярость овладела Голицыным: его контрразведка хватала правых и виноватых, по подозрению и без всяких улик. Следователем по делу цареубийц Голицын назначил своего племянника Сергея Долгушина. В ротмистре Голицын ценил ум и решительность. '

К остальным офицерам, как к русским, так и чешским, к министрам областного правительства Урала, толпам дворян и помещиков, занесенных революционной бурей в Екатеринбург, князь относился с нескрываемым презрением. Он вел себя надменно, разговаривал пренебрежительно, а после рукопожатий вытирал ладони носовым платком, не замечая обиженных физиономии и оскорбленного достоинства людей, его окружающих. За болезненную брезгливость Голицына ненавидели тихо но люто.

В кабинет вошел адъютант, и Голицын очнулся от своего оцепенения.

Ротмистр Долгушин по вашему приказанию...

Почему такой мрачный вид? — спросил Голицын, широко раскинув руки и заключая в объятия вошедшего Долгушина. Родственные отношения избавляли обоих от ненужных церемо-

А потому, что я теперь кровавая собака Урала,—ухмыльнулся Долгушин. — Так величает меня один прапорщик из

свиты полковника Войцеховского. Он, видите ли, возмущен, что цареубийцы расстреляны без суда...

— А что же ты ему?

— «Надо же быть кому-то и кровавой собакой»,— ответил я и закатил прапорщику оплеуху. Грозится вызвать на дуэль, но это глупости. Досадно, что я сгоряча привлек внимание к контрразведке. Она должна работать в глубокой тишине, если хотим защищать наше будущее, а моя оплеуха нарушает эту тишину.

-— Хорошо сказал — контрразведка должна защищать наше будущее,— Голицын произнес слово «наше» так, что оно прозвучало как их общее будущее. — Садись, Сергей, и слушай меня внимательно. Может, коньяку хочешь, у меня отличный «мартель».

Долгушин отрицательно замотал головой и повалился в кресло. Взял папиросу, но, не закурив, сломал ее между пальцами.

— Я познакомился с протоколами допроса цареубийц и доволен тобой,—продолжал Голицын, желая взбодрить ротмистра. — Но время, Сергей, захлестывает событиями. Мы не можем позволить времени течь поверх наших голов. — Князь по привычке потер ладони. — И у меня есть новое сек-рет-ней-шее поручение,— Голицын растянул и без того длинное словечко.— Но прежде всего — вопрос: ты говорил, что в вашем казанском поместье сейчас живет Евгения Петровна?

—- До Совдепии мать жила там.

— Хотел бы повидаться с матерью?

— Рад бы в рай, да грехи не пускают,

— Даю тебе такую возможность. Поедешь в Казань моим тайным эмиссаром, а по пути заглянешь к матери. Будем надеяться, что большевики не тронули Евгению Петровну, если даже и отобрали поместье. А теперь, Сергей, слушай: суть нового сек-рет-ней-ше-го поручения в том, что ты... — И Голицын передал ротмистру разговор с Томасом Престоном.

— Почему союзники вздумали за нас решать, нужен нам военный диктатор или не нужен? — спросил Долгушин и, не дожидаясь ответа, съехидничал: — Опасаюсь диктаторов, они быстро делают преступниками собственных друзей.

— Лучше самая страшная диктатура, чем красное безумие,— похоронным тоном ответил Голицын и протянул руку к сейфу’ вынул из него две толстые пачки. — Здесь двадцать тысяч рублей. Николаевских. Оружия с собой не бери, достанешь в Казани. Я напишу генералу Рычкову письмо: если его у тебя найдут — расстреляют сразу. Помни об этом!

— Слишком важное предупреждение.

Голицын прикрыл ладонью виски, из-под пальцев проследил за спокойным лицом племянника. Ему понравился твердый,

пронзительный блеск его глаз. Огладив бритую морщинистую свою щеку, произнес:

■— Вопреки пожеланиям Томаса Престона я облегчу твою миссию. Одно, а не два поручения должен выполнить ты, Сергей. Пока в Казани большевики — всеми силами старайся сорвать эвакуацию из города золотого запаса. Но как только Каппель возьмет Казань —надо немедленно вывезти золото. На Волгу, на Каму, на Урал пароходами, поездами, но вывезти. Государственный запас должен быть в наших руках. Н вот еще что, Сергей. Нужно энергично разжигать ненависть к еврейско-немецкому большевизму. Так разжигать, чтобы наш мужик пошел на большевиков с дубиной, с оглоблей, зубами перегрыз бы им горло. И необходимо организовать голод. Голод —большой человек, говорят татары. Междуречье Камы, Вятки, Волги богато хлебом, нельзя допускать, чтобы его вывозили в рабочие центры. Пусть мужики сжигают хлеб, гноят в земле, травят на самогон...—Голицын • запнулся, не зная, что еще сказать.— Голод — большой человек! — веско повторил он. — Передай самый почтительный поклон Евгении Петровне, смелая, умная она женщина. Будь и ты достоин своей матери. — Голицын поцеловал ротмистра. — Ну ступай. Нет, погоди! Я хочу знать, как вели себя на допросе цареубийцы?

— Если бы мы имели таких же фанатиков, монархия была бы уже реставрирована. Один из большевиков сказал мне: «Вы хотели сделать Николая Второго знаменем борьбы с революцией. Мы уничтожили ваше знамя». А знамя-то, знамя-то триста лет реяло над Россией. Но, Владимир Васильевич, что бы ни случилось, а я не желаю менять ни богов, ни знамен...

11

Легким зеленым полднем Долгушин сошел с поезда на маленькой^ станции Высокая Гора. До большого базарного села Зеленый Рой, где было его родовое поместье, оставалось верст десять. В поезде из случайных разговоров ротмистр узнал: Казань все еще у красных.

Успокоительно шелестели травы, речушки ласкали глаза голубым свечением, цветочные запахи наплывали со всех сторон, дубы темными фонтанами взлетали над поспевшей пшеницей.’

Проселочная дорога вскидывалась на косогоры, вилась между оорками, сползала в травянистые лощины: Долгушину вновь открывались знакомые с детства пейзажи родных мест. Сейчас эти