обожают сплетничать, в том числе и я. Но Арвене’ан нарочно говорила окружающим обидные вещи, старалась задеть, уколоть. Ей нравилось разжигать ссоры между членами труппы, но самой оставаться в стороне.

– Значит, она причиняла другим боль, но так, чтобы ее нельзя было обвинить в этом, – сказал я, вспомнив одну из своих прихожанок в Авейо.

– Можно и так выразиться, – согласился Пел-Тенхиор, осторожно раскладывая на кровати платье темно-синего бархата с пышными юбками из газовой ткани. – Она терпеть не могла тех, кто видел ее насквозь. Вероятно, именно поэтому Арвене’ан дорожила дружбой девиц из канцелярии, которые приписывали ей несуществующие добродетели. – Он расправил синюю юбку и выпрямился, рассеянно глядя перед собой. – Это костюм из оперы «Маска императрицы ночи», которую мы ставили в честь свадьбы князя Орчениса, как раз перед крушением «Мудрости Чохаро». И Арвене’ан украла его.

– Красивое платье, – сказал я.

– Не знаю, почему меня это так удивляет, – вздохнул Пел-Тенхиор. – Если бы она была хоть немного порядочной, она, для начала, не воровала бы платья из Оперы.

– Возможно, она не относилась к этому как к воровству, – возразил я не слишком твердо, потому что не знал, верю ли своему собственному предположению.

– Вы не знали Арвене’ан. Здесь костюмов на тысячи муранай; готов побиться об заклад, она вовсе не планировала возвращать ни одного из них. Арвене’ан никогда не упускала из рук того, чем ей удавалось завладеть, и по доброй воле не рассталась бы даже с мелкой монетой. И очень хорошо помнила обиды. Она присасывалась к мужчине как пиявка… Наверное, это прозвучит ужасно, но я нисколько не сожалею о ее смерти.

– Вы не боитесь, что я использую эти слова против вас?

Пел-Тенхиор обернулся и несколько мгновений смотрел мне в лицо. Потом сказал:

– Нет. Вы честны и верно служите Улису. Если бы вам просто нужен был козел отпущения, вы уже давно нашли бы его, и вам не понадобилось бы даже приходить в Алую Оперу.

– Вы многое ставите на карту, полагаясь на свои догадки относительно моего характера.

– Это не догадка – это уверенность, – ответил Пел-Тенхиор.

После того, как мы разделили содержимое чулана мин Шелсин на две части – то, что могло пригодиться в Алой Опере, и вещи, которые были там не нужны, – Пел-Тенхиор ушел искать носильщика. Я спустился на первый этаж, чтобы поговорить с мин Надин.

Я без труда разговорил ее, и вскоре мне нарисовали еще один портрет Арвене’ан Шелсин. Это был портрет хорошей жилицы – тихой, вежливой девушки, которая всегда вовремя платила за комнату. Но она ни с кем не заводила дружеских отношений – ни с другими жильцами, ни с меррем Надаран, ни с самой мин Надин.

– Мы пытались сблизиться с ней, – сказала пожилая дама, – но мин Шелсин это было неинтересно. Она любила говорить только об опере, и если уж она садилась на своего любимого конька, ее было не остановить.

Меня несколько удивило то, что мин Шелсин не пыталась приобрести обожателей в пансионе.

– О чем она говорила? О своих коллегах, о постановках или?..

– На коллег она жаловалась, – ядовито заметила мин Надин. – Но ей очень нравилось рассказывать о своих партиях, о том, какие они трудные – они всегда были трудными, – о том, с кем хорошо или плохо петь дуэтом, и тому подобное.

– Она когда-нибудь пела?

– Нет, и я не просила ее. Эта девушка была тщеславной и самоуверенной – ее не нужно было подбадривать.

– Она должна была где-то репетировать, – заметил я. – Значит, она разучивала свои партии не здесь?

– Не здесь, – покачала головой мин Надин.

Ближе к вечеру я отправился в Алую Оперу. На этот раз юноша-гоблин, сидевший в билетной кассе, сразу обратился ко мне:

– Мер Пел-Тенхиор сказал, чтобы вы заходили.

И указал мне на большие двойные двери.

Войдя, я очутился в фойе. Отсюда по лестницам и коридорам можно было попасть на балконы и в ложи бенуара. Прямо перед собой я увидел другую двустворчатую дверь; когда я приоткрыл створку, до меня донеслось женское пение.

Бесшумно затворив за собой дверь, я прислонился к стене. Слова арии показались мне неуместными в этом роскошном зале – женщина пела о тяжелом труде на фабрике, о необходимости вставать до зари и возвращаться домой в темноте, о саже и машинном масле, которые въедались в рабочую одежду.

Теперь мне было видно певицу, высокую женщину из народа гоблинов с крупными чертами лица и серой, как гранит, кожей. Вчера вечером она исполняла партию меррем Элореджо; я еще тогда удивился, почему ей не дали ни одного соло. Она пела о грубых, приземленных вещах, но все равно мне казалось, что я никогда в жизни не слышал такого чудесного пения. Ее нежный, жалобный голос возносился ввысь, превращая проблемы, которые многие назвали бы мелкими и незначительными – особенно по сравнению с риском погибнуть или стать инвалидом, являвшимся частью повседневной жизни рабочих, – в символ несправедливости, от которой страдают труженики фабрик. Ведь, несмотря на свой тяжелый труд, они никогда не смогут заработать даже на опрятную одежду.

Сначала мне показалось, что она одна в зрительном зале и поет, обращаясь к пустым креслам и тусклым газовым светильникам. Но когда ария закончилась, из партера донесся голос Пел-Тенхиора. Я сразу его узнал.

– Где Хор Рабочих?

На минуту повисла тишина, словно никто не мог ответить на этот вопрос. Потом из-за кулис выглянул мужчина-эльф и пробубнил:

– Извините, И’ана, у нас тут возникла небольшая путаница.

– Путаница? Что там можно перепутать? Оторо… – он произнес это имя на бариджанский манер, с ударением на первом слоге, – поет «жестокие часовщики», и в этот момент с обеих сторон на сцену должен выходить Хор Рабочих. Я уверен, что в либретто было написано именно так.

– Дело не в этом, – произнес мужчина тоном, который подразумевал, что «это» и явилось причиной «путаницы».

– Тогда что, во имя… Ладно, ничего страшного, я сейчас поднимусь.

Пел-Тенхиор взбежал по доске, которая была приставлена к сцене в качестве импровизированной лестницы, и скрылся за кулисами.

Певица осталась стоять на своем месте, невозмутимая, как статуя.

Я постарался как можно незаметнее приблизиться к сцене и остановился у ряда, на котором сидел Пел-Тенхиор. Я без труда нашел его место – на соседнем кресле громоздилась куча бумаг.

Певица заметила меня и окликнула режиссера:

– И’ана, к вам пришли.

Огни рампы слепили ее, она прищурилась и добавила:

– По-моему, это прелат.

– Прелат? – Пел-Тенхиор выглянул из-за