так чего же еще искать хлопот? Зачем напрашиваться на неприятности? Я много раз твердила ему, что знаю полно людей, которые меня терпеть не могут. Но мне на них наплевать. Пусть живут как хотят. А я буду жить своей жизнью.

Полицейский, проходя мимо, внимательно посмотрел на них. Вивальдо почувствовал, как по телу Леоны прошла дрожь. Ее испуг передался ему. Никогда раньше не испытывал он страха перед полицейскими – просто глубоко их презирал. А вот теперь его охватила дрожь при виде обезличенного формой человека на пустой улице. Он представил себя на месте Руфуса. Что сказал бы полицейский и что бы сделал, встреть он Руфуса здесь, в обнимку с Леоной?

Однако уже минуту спустя Вивальдо говорил:

– Тебе нужно оставить его. И уехать из города.

– Да пойми ты, Вив, я надеюсь, что все образуется. Когда я познакомилась с ним, он был совсем другой, ничего похожего. И сейчас, верю, таким в душе остается. У него просто что-то сместилось в голове, и он никак с этим не справится.

Они остановились под фонарем. Горе сделало ее измученное лицо невыразимо прекрасным. Слезы струились по впалым щекам, она пыталась совладать с собой, но безуспешно – ее губы, губы маленькой девочки, непроизвольно дергались.

– Я люблю его, – беспомощно говорила она. – Люблю. И ничего не могу с собой поделать. Как бы он со мной ни обращался. Он просто запутался и бьет меня, потому что под рукой нет никого другого.

Вивальдо притянул к себе тоненькую, как тростинка, рыдающую девушку – ни в чем не повинную жертву, расплачивающуюся за грехи предыдущих поколений. Он не находил слов утешения. К нему вдруг пришло ужасное прозрение. Впереди, в отдалении, слабо обозначились неясные опасности, тайные бездны, о которых он раньше даже не подозревал.

– Вот и такси, – сказал он.

Она отстранилась от него и опять принялась утирать слезы.

– Я отвезу тебя и сразу вернусь, – сказал он.

– Нет, – возразила Леона, – просто дай ключи. За меня не беспокойся. Иди скорее к Руфусу.

– Он обещал убить меня, – сказал Вивальдо с кривой улыбкой.

Такси затормозило рядом с ними. Вивальдо передал Леоне ключи. Она распахнула дверцу, слегка отвернувшись, чтобы водитель не видел ее заплаканного лица.

– Руфус не может никого убить, – сказала Леона, – разве что себя, если рядом не будет друга. – Уже садясь в машину, она немного помедлила. – Кроме тебя, Вивальдо, у него больше нет друзей на этом свете.

Он дал ей денег на дорогу и посмотрел на нее взглядом, выражение которого теперь, после нескольких месяцев знакомства, было ясно обоим. Они оба любили Руфуса. И оба были белые. Сейчас, когда столь ужасным образом обозначилось это противостояние, они как никогда не хотели об этом говорить. И каждый знал, что другой думает о том же.

– Значит, едешь? – спросил он. – Прямо ко мне?

– Да. А ты возвращайся к Руфусу. Может, сумеешь помочь ему. Ему нужна помощь.

Вивальдо назвал шоферу адрес и проводил взглядом отъехавшую машину. Потом повернулся и пошел тем же путем обратно.

Теперь, когда он остался один, дорога показалась ему дольше, а сама улица темнее. Ощущение, что где-то рядом, в темноте, рыщет полицейский, делало тишину почти зловещей. Ему стало не по себе, появилось ощущение смутной угрозы. Он почувствовал себя чужим в этом городе, где родился и к которому испытывал иногда нечто вроде симпатии – ведь другой родины у него не было. Но настоящего дома он здесь так и не обрел – разве можно назвать домом дыру на Бэнк-стрит? И все же он всегда надеялся, что когда-нибудь у него будет в этом городе настоящий дом. А вот теперь засомневался, можно ли пустить корни на камнях, или, точнее, стал догадываться, какими становятся те, кто пустил-таки эти корни. И задумался: не меняется ли он сам?

Вивальдо всегда считал, что его уединенная жизнь говорит о некоем превосходстве над остальными. Но другие, вполне заурядные люди тоже были очень одинокими, они не могли разорвать путы сиротства хотя бы потому, что не имели для этого нужных качеств. А сейчас его собственная одинокость, усилившаяся вдруг в миллионы раз, заставила ночной воздух казаться еще холоднее. Ему вспомнилось, до каких крайностей доводил его этот индивидуализм, в какие жуткие ловушки и западни он попадал, и он задал себе вопрос, куда приведет родной город эта витающая над ним страшная опустошенность?

Подходя к дому Руфуса, Вивальдо изо всех сил отгонял мысли о друге.

Он шел по району, где размещались склады. Жилых домов было немного. В дневное время здесь взад-вперед сновали грузовики, и грузчики, смачно ругаясь, снимали с машин и грузили неподъемные тяжести. В прошлом Вивальдо в течение довольно долгого времени тоже работал грузчиком. Он гордился своей ловкостью и крепкими мускулами и радовался тому, что работает как равный среди настоящих мужчин. Однако грузчики не принимали Вивальдо за своего, было в нем нечто такое, что мешало этому. Время от времени то один мужчина, то другой, закуривая сигарету, вдруг бросал на него насмешливый взгляд. За улыбкой скрывалась идущая из глубины существа враждебность, своего рода самозащита. Они звали его «головой», говорили, что он «далеко пойдет», тем самым подчеркивая, что его место не здесь, а уж куда он пойдет – не их забота.

Но как Вивальдо ни отгонял мысли о Руфусе, они все глубже впивались в его сознание и причиняли боль. В школе, где он учился, было несколько цветных ребят, но они, как он помнил, всегда держались отдельно. Вивальдо знал, что некоторые парни сбивались в банды, вылавливали на улице чернокожих сверстников и жестоко избивали их. Вряд ли возможно и, конечно, совсем несправедливо, чтобы все эти битые в школе цветные выросли во взрослых мужчин, которые только и искали бы, кого отдубасить, в том числе и тех, или особенно тех, кто их и в мыслях никогда не обижал.

В окне Руфуса горел свет – единственный огонек во всем доме.

Вивальдо вдруг вспомнился случай, произошедший с ним года два или три назад. Тогда он проводил много времени в Гарлеме, бегая за тамошними шлюхами. Раз вечером он шел по Седьмой авеню, направляясь в жилые кварталы. Моросило. Вивальдо торопился: надвигалась ночь, в этой части улицы почти не встречались прохожие, и он боялся, что его остановит полицейская патрульная машина. На 116-й улице он заскочил в бар, сознательно выбрав тот, где раньше не бывал. Попав в новое место, Вивальдо почувствовал себя непривычно скованно, не понимая, что таится за выражениями лиц местных завсегдатаев. Что бы там ни было, скрывалось это отменно. Люди пили, болтали, кидали монеты в музыкальный автомат. Он не видел, чтобы его присутствие кого-нибудь стесняло или заставляло придержать язык. Никто, однако, не заговаривал