страданий, поддавшись желанию, однако, опасаясь ещё больших мук, не отваживался на решительный шаг.

Чисан спал, слегка посапывая. Я бесконечно завидовал тому, что он мог так крепко спать, и ведь не в горном монастыре, а в городском мотеле.

Буйство за стеной постепенно нарастало. Мне вспомнилось тело Ёнчжу. Белое и упругое, оно оплетало меня, точно змея. Я сунул руку в штаны. Помышляя о смерти, я стал двигать ладонью.

Меня разбудил гудок машины. Ярко светило солнце. Похоже, я проспал допоздна. Протирая глаза, я посмотрел на соседнюю постель. Одеяло лежало аккуратно сложенное. Я в изумлении поднялся.

У стены, повернувшись к ней лицом, в позе лотоса неподвижно сидел Чисан. От его тонкой хрупкой фигуры веяло неподдельной суровостью. Я сел ошеломлённый, будто меня огрели обухом. В это мгновение Чисан повалился назад, не расплетая ног, и застонал:

– Почему снова взошло солнце? О-о, жестокое солнце… Уж лучше бы ночь круглые сутки!

Я чувствовал себя наголову разбитым и одновременно пребывал в крайнем замешательстве. Чисан и вправду тот ещё чудак; невозможно понять, где его истинное лицо. С одной стороны, он кажется настоящим монахом, с другой – самым последним на свете безнадёжно падшим существом… Всю ночь он безмятежно спал под стоны из соседней комнаты, из-за которых я мучился и не мог сомкнуть глаз. А когда, измотанный, я наконец заснул, он поднялся и стал медитировать на свой хваду. И ещё эти мрачные скорбные возгласы… Я ничего не мог понять.

– Вы даже здесь можете держать в уме хваду?

– Здесь – это где?

– В номере мотеля, где мужчины и женщины предаются плотским утехам…

– У тебя, Побун, ещё слишком много сдерживающих рамок. С таким их количеством как ты можешь считать себя монахом?

– А у вас, значит, их нет?

– Почему нет? Я тоже человек – и у меня их полно. Натыкаюсь на каждом шагу.

– Значит, в этом мы одинаковы?

– Нет. Когда ты наталкиваешься на свои рамки, то пугаешься и отступаешь, я же силюсь преодолеть их. Разве это одно и то же?

Я не знал, что ответить.

– И зал для медитации, и городские улицы – это места, где тебя окружают люди. Если можешь медитировать на хваду в монастыре, отчего это не получится в миру или, как ты выразился, в номере мотеля, где мужчины и женщины предаются плотским утехам? Хваду же не железная глыба… Хе-хе.

– Вы всё ещё медитируете на коан «нет»?

– Конечно. Однако не только на него… Рамки, все эти рамки и есть коаны. Все те рамки, на которые наталкиваешься и которые должен преодолевать, становятся хваду. Увидишь спиртное – оно превращается в хваду. Встретишь женщину – и она делается хваду.

– Где видана такая софистика?

– Ты считаешь мои слова софистикой?

– Если нет, тогда что? Софистика, основанная на субъективной логике.

Чисан вдруг захлебнулся смехом и откинулся к стене.

– Может, стоит заменить «софистику» на «вопрос»? Попытайся думать так: Чисан, наткнувшись на рамки, каждый раз борется до кровавого пота, чтобы их преодолеть, – почему же я пугаюсь и убегаю? Я не знаю твоего хваду, но для начала попробуй поразмыслить над этим вопросом. Даже не так – пусть он и станет для тебя хваду. Эх, есть охота! В монастыре в пять уже утренняя трапеза, а мирские и в одиннадцатом часу о завтраке не помышляют.

Чисан резко вскочил и стал громко звать хозяйку. Та скоро явилась и посмотрела на нас с подозрительным прищуром – похоже, сердилась, что вчера мы не заказали девушек.

– У вас не едят? – спросил Чисан.

– Где это видано, чтобы люди не ели? Все уж поели давно.

– Хо, вот так гостеприимство! А мы ещё не завтракали…

– Ступайте куда-нибудь и поешьте. У нас не кормят, – холодно ответила женщина и развернулась, чтобы уйти. Чисан её остановил:

– Постойте, просветлённая, не горячитесь. Я хотел попросить заказать нам еды.

– Чего желаете? Корейская кухня, японская, китайская – всё есть.

– Мы чосонские аборигены[33], так что давайте корейскую. Побун, что будешь?

– Я?.. Я риса поем.

– Давайте суп и тарелку риса с овощами.

Когда хозяйка уходила, Чисан крикнул ей вслед:

– В суп побольше мяса, а в рис – только овощи!

Когда мы вышли на улицу, Чисан шатался, точно только что вылупившийся цыплёнок, наглотавшийся мятных горошин. Он совершенно не мог идти.

– Что случилось?

– Больно.

– Больно? Что это вдруг…

Он стал озираться по сторонам.

– Есть мелочь? Дай сто вон.

– Зачем?

Почти вырвав у меня монету, Чисан бросился в переулок. Через некоторое время он появился снова раскрасневшийся и бодро зашагал впереди.

– Ну всё, теперь можно жить. Идём!

Видно, он добежал до палатки и пропустил несколько стопок сочжу. «О, Владыка Всевидящий!» – мысленно воззвал я.

За нами увязалась мелкая шпана, мальчишки все как один выглядели голодранцами.

– Монах – лысый ёж! – крикнул какой-то смельчак.

– Монах – лысый ёж! – хором подхватила детвора, точно стая цикад.

– Монах – лысый ёж, куда ты идёшь? – продолжил запевала.

– Монах – лысый ёж, куда ты идёшь? – вторил хор.

Я остановился, обернулся и свирепо зыркнул на детвору.

– Засранцы! Щас я вам яйца поотрываю!

Ребятня рассыпалась, точно горсть зерна.

Мы зашли в узкий грязный переулок. Дорога плавно шла в горку, по обеим её сторонам теснились неопрятные дощатые лачуги, похожие на раковины устриц.

– Монах – лысый ёж!

Детвора налетела снова, точно стая мух. Меня бросило в жар от стыда и унижения. Чисан меня удержал.

– Оставь. Мальчишки изголодались по зрелищам. Дать им пищу – благое дело.

– Разве это не унизительно?

– Унизительно? Монаха назвали монахом – что в этом унизительного?

– Но ведь они насмехаются!

– Слово «чун», «монах», также значит «толпа». Или «гармония», то есть существование в мире и любви друг с другом. Это что-то вроде понятия «человеческая связь» в том смысле, что люди должны жить, всеми силами помогая друг другу. Где же тут насмешка?

– Кто этого не знает? Но только когда тебе вслед кричат «монах», это звучит как обзывательство.

– Такова реальность корейского буддизма. Веруны тоже в глаза всё «сыним», «сыним», а за спиной тычут пальцем: «монах-дармоед». Но переживать не стоит. Такие люди в основном отпетые эгоисты, только и умеют, что выпрашивать благополучие себе и своей семье. Проблема в нашем комплексе подобострастия. Если его не побороть, так и будешь вечно топтаться на месте.

– В комплексе подобострастия?

– Можно назвать это и идеей избранничества. Паскудное избранничество, омерзительное себялюбие, гнусная жажда признания… Что, Побун, нравится, когда к тебе обращаются «сыним», и раздражает, если называют просто монахом?

– Да, это неприятно. Очень неприятно – кажется, будто меня презирают.

– Каков привет – таков ответ. Монахам подобает жить среди людей, а они