или еще что… она так счастлива… пока мы сможем отдать деньги… двадцать долларов… хе-хе-хе… — бормотал он, поднимая руку к глазам.

— Нет, нет, о нас не беспокойтесь. Считайте, что эта тридцатка (деньги счет любят) подарок от города.

— Да, да, да, иначе я бы и не взял. Вы только позвольте — пусть моя жена завтра все тут у вас приберет.

— Вам самим надо устраиваться на новом месте. А о нас не думайте.

В комнату вошла Лиз с неумело собранным бумажным пакетом в руках. Из чего Джеймс заключил, что одеял им не перепадет. Поза его жены ничего хорошего не сулила.

Как всегда провожая уходящего гостя оживленной болтовней, Джеймс между прочим спросил:

— А вы знаете, куда вам ехать? Только уж, пожалуйста, не берите такси. Садитесь на автобус, а потом на подземку. Где вы поселились?

— А-а-а… где-то там, недалеко от этой… как ее… Лексингтон-авеню…

— Где именно на Лексингтон-авеню? Какая там перпендикулярная улица?

— Простите, мистер… я не совсем понимаю… я в таком трансе…

— На углу какой улицы? Лексингтон-авеню очень длинная.

— А-а-а… кажется, сто двадцать девятой…

Когда Джеймс с наивной гордостью провинциала подробно объяснял, где лучше сесть на автобус, идущий по 14-й улице, сколько остановок до нужной ему станции метро, как вставить жетон в турникет, слова, казалось, возвращались к нему обратно, словно отскакивая от аналогичной информации, уже отложившейся в мозгу у негра.

— Только не поддавайтесь искушению поймать такси, — напоследок сказал Джеймс. — Если б вы днем застали нас дома, это обошлось бы нам в два тридцать. Знаете что, я вам дам еще денег на автобусный билет и на жетон. — Выудив из кармана пальто пригоршню серебра, он сунул в податливую ладошку десятицентовик, пятицентовик и жетон, но рука негра не шевельнулась, и тогда он сунул в нее еще два пятицентовика, подумал: «Просто чертовщина какая-то!» — и наконец высыпал все содержимое кармана — доллар с чем-то. — Ну вот, теперь я сам остался без гроша, — сказал он чернокожему.

— Спасибо вам, и миссис тоже, большое спасибо и вам, мисс.

Они пожелали ему счастливого пути. Он пожал всем руки, с трудом поднял пакет и, бормоча что-то невнятное, вышел за дверь, которую открыл перед ним Джеймс.

— Четыре квартала на север до 14-й улицы, — прокричал ему вдогонку Джеймс и нормальным голосом добавил: — Будь я проклят, если он не станет ловить такси.

— Ужасно мило с вашей стороны, — заметила Дженис, — но отдать ему все деньги — это уж слишком.

— Подумаешь, — пританцовывая, заявил Джеймс. — Деньги — прах.

Лиз сказала:

— Миленький, я удивлена, что ты дал ему две десятки.

— Удивлена? В стране сейчас инфляция. На семь надувных матрасов «Бьютирест» десяти долларов не хватит. Он проявил завидную способность транжирить деньги. Ты оглянуться не успела, как твоей десятки и след простыл. Мы до сих пор не знаем, на что он ее потратил.

По-ирландски дотошную Дженис все еще занимали моральные аспекты проблемы. Обращаясь скорее к Лиз, нежели к Джеймсу, она сказала:

— Конечно, ему нужны деньги. Вы бы послушали, что тот таксист говорил. А впрочем, даже лучше, что вы этого не слышали. Хотела бы я посмотреть на того, кому не нужны деньги. Нам с вами они тоже нужны.

— Кстати, — заметил Джеймс, глянув на электрические часы на кухне: 11.20. — По-моему, мы вернулись где-то около десяти. От семи тридцати до десяти — два с половиной часа, то есть два с половиной доллара. Вы не могли бы разменять десятку?

У Дженис вытянулась физиономия.

— Честно говоря, я вечно забываю взять с собой кошелек. Но вы можете одолжить мне до следующего раза.

— Ни за что. Вам же нужны деньги. — У Джеймса просто в голове не укладывалось, что она может взять с него лишних семь пятьдесят.

— Да, что верно, то верно, — весело подтвердила Дженис, надела пальто и взяла растрепанную книгу с крестом на черной обложке.

«Ах да, ее мамаша», — подумал Джеймс, и ему показалось, будто он слышит звуки молитвы.

— Обождите, — вмешалась Лиз. — Кажется, у меня в кошельке еще что-то осталось. Я соврала, что в доме нет ничего, кроме той десятки, что я ему дала.

Они нашли кошелек и, подсчитав монеты и бумажки, наскребли необходимую сумму.

— Надеюсь, больше он вам досаждать не будет, — в сердцах проговорила Дженис. — Нам с вами и во сне не снилось, сколько тут на нашем островке всяких артистов развелось. Некоторые самого Ларри Оливье за пояс заткнут.[24]

— Я просто не представляю, как он справится с такой тяжелой работой, — сказала Лиз, тактично изобразив согласие. — Даже мой маленький пакетик и то чуть с ног его не свалил. — А когда Дженис ушла, спросила Джеймса: — Ты думаешь, она надеялась получить от нас за те лишние полтора часа, что торчала здесь, не спуская глаз с этого негра?

— А бог ее знает. У меня такое ощущение, словно я с головы до ног вывалялся в грязи.

— Почему? Ты вел себя ужасно, ужасно благородно.

Лиз торопливо чмокнула мужа в щеку, из чего он не без удовольствия заключил, что она и в самом деле так думает.

Воскресенье — плевел среди дней — было исполнено страхов. Даже в лучшие времена Джеймс по воскресеньям чувствовал себя безымянной статуей посреди пустынной площади. А сейчас он даже не смел выйти из дома, чтобы сходить в церковь или дойти до газетного киоска. От вчерашнего происшествия попахивало публичным позором. Негр был везде и всюду. Джеймс укрылся в своей ненадежной пещере. Стены казались прозрачными, полы гудели, как резонатор органа. Угроза возможного возвращения негра выбила стекла и вскрыла гарантирующие от взлома хитроумные замки. По утрам его никогда еще не обуревало такое сильное желание вернуться в родной Онток, что в штате Миннесота. Городишко с его нынешним семитысячным населением был такой маленький, что даже мэра в нем не было — только городской управляющий. После войны ручей, который протекал по центру города, принимая в себя сточные воды немногочисленных предприятий, был переименован в реку Дугласа Макартура[25], но автомобили по-прежнему как попало припарковывались на тенистых кривых улочках. Зато Джеймсу, сыну своего отца, там всегда нашлось бы место.

Лиз с Джеймсом жили за четыре дома от епископальной церкви. Между всеми этими кирпичными стенами не было ни глотка свежего воздуха. Когда звонили церковные колокола, вся их квартира гулко вибрировала. Окутанный этим мощным безжизненным гулом Джеймс силился вытеснить из головы застрявшую в ней картину: семеро курчавых ребятишек втиснуты в кабину грузовика; на их лицах мелькают отблески