— Так не угодно ли? — спросил, брякнув шпорами и улыбаясь, артиллерист. Его улыбка была обворожительно-добрая, женственно-беспечная.

«Эка сволочь», — холодно и злобно про себя усмехнулся Мирович. — А разрядился как!.. Да как баба и смазлив… и букольки на висках распомажены, точно прилизаны у болвана языком…»

— Оно ничего-с и с охотой, — ответил, пуще хмурясь, Мирович, — только извините, ха-ха! вот никак не пойму… Отчего это вы играете с подлым слугой, а не с кем-либо из благородной публики?

— О! нынче, сударь, я в превеликом амбара[61], — простодушно опять улыбнулся красавец гвардеец. — Никто вот — хоть тресни, а ни-ни! — не хочет со мной померяться.

— В таком разе с моим с превеликим удовольствием! — сказал, раздражительно торопясь, Мирович.

— На деньги или тоже в шутку, на подобный уговор? — спросил, насмешливо глядя на него и на присутствовавших, гвардеец.

— Ин хоть и на уговор!

Игра началась.

С первых ходов Мирович, и без того бледный, ещё более смутился и оробел. Дрожащей рукой намелил он кий, угловато-ухарски повёл плечом и нацелился. Его шар так ловко щёлкнул шар противника, что гвардеец изумлённо покосился на него и замялся.

— Может быть, вы, сударь, на деньги? — спросил он. — Что даром время терять?

— А вот уж мы сперва по уговору-с… смажем вот этого, — сказал Мирович, — а потом хоть и этого… я не чинюсь… готов…

Кий опять щёлкнул. За красным с громом в лузу влетел белый, за белым опять красный шар. Игра была кончена.

— Пуц, пуц, или как вы там, сударь! ха-ха! Лезьте, значит, под бильярд, — неестественно зевнув и откидывая волосы, презрительно произнёс Мирович. — А для прохлады, не в пронос слово, испейте, кстати, и холодной водицы…

Артиллерист прикипел на месте. Румянец залил его белые, женственно-нежные щёки. В блестящих карих, с поволокой, глазах выразилось удивление, почти детская досада и невольный стыд. Он бросил растерянный, робкий вгляд по сторонам, подумал: «Вот бестия! а уговор исполнять следует — расплачивайся!» — и ловко скинул с себя дорожный, расшитый золотом, на соболях, щегольской гвардейский кафтан.

Делать нечего, он присел, с улыбкой пролез на четвереньках под бильярдом и залпом выпил поданный хихикающим маркёром стакан воды.

— А что ж? другую партию! — сказал он, не одеваясь. — Три дня за медведями охотились, только что с Волхова… будто промахнулась рука… Угодно ли?

— Оставь его, оставь! — шептал, дёргая Мировича за рукав красный, как рак, Ушаков. — Катериновец ведь это!.. как бы он тебе не отплатил…

Мирович его не слушал. Игра возобновилась. И во второй раз молодцеватый гвардеец, в то утро посадивший на рогатину медведя, полез под бильярд и опять пил поданную ликующим маркёром воду.

Зрителей надвинулось на эту картину множество. Явились, с тоненькими кривыми сигарами и трубками, другие — военные, статские и моряки. Между ними протискался, в ермолке, в ваточном халате и в плисовых туфлях, сам царевич, старик Леон Грузинский, имевший обыкновение в таком наряде, как хозяин помещения, проводить большую часть вечеров в вольном доме Дрезденши. После новой, неудачной партии гвардеец остановился.

— Да вы заговорённый;— сказал он, отходя с Мировичем к стороне. — Попроворили как разбить… Не угодно ли в таком разе и в карты?

— Всеодолженнейший слуга! — с радостной дрожью произнёс, не поднимая глаз, и надменно поклонился Мирович.

— Так пойдёмте наверх, — сказал, опять облекаясь в кафтан, гвардеец.

— Только я вот товарища что-то потерял из виду! — оглянулся Мирович. — Коли проиграюсь, а счастье не вечно везёт, не у кого будет взять здесь сикурсу…[62]

— В долг поверим, — с усмешкой смерив пехотинца глазами, сказал гвардеец. — Мы по простоте, сударь, без фасонов…

— И нам, государь мой, фасоны не надобны! — с достоинством ответил Мирович. — А в долг, к слову сказать, ещё не игрывали…

Внутренней, витой лестницей они взошли в верхние комнаты Дрезденши.

— И этого-то человека и как стоптал, разбил! — шептали между тем гости при проходе среди них щёголя-артиллериста и его победителя. — Все пуан-дешпаны ему перемял этим лазаньем… Слыхано ли? Первого в гвардии директора весёлостей и всяких игорных затей…

— С кем имею честь? — спросил гвардеец.

Мирович назвал себя.

— А вы? — спросил последний.

— Цальмейстер[63] гвардейской артиллерии Григорий Григорьевич Орлов, — ответил красивый офицер, концами нежных, в кольцах, пальцев оправляя букли и на груди кружева.

«Он самый и есть! так вот это кто!» — подумал Мирович, с новой, презрительной злобой вглядываясь в пышущее здоровьем, румяное и удалое лицо Григория Орлова, которого он застал когда-то на несколько месяцев в корпусе. Орлов потребовал шампанского, бутылка которого тогда стоила рубль тридцать копеек. Они чокнулись и выпили по нескольку бокалов.

— Коли в карты, — сказал Орлов, — так пойдём дальше.

Он провёл Мировича в следующие комнаты. Там увеселения — некогда потайной, а ныне явной, модной австерии — шли в полном разгаре. Играли в бириби, в ля-муш, в тогдашний банк-фараон и в «кампас», любимую игру нового государя и его голштинцев, в которой каждый получал несколько «жизней» и кто переживал, тот и выигрывал. Дым кнастера клубами стлался по комнатам, смешиваясь с дымом сигар фидибус. Из большой соседней залы явственнее доносились звуки венгерской струнной музыки, нанятой возвратившимися с медвежьей травли гвардейцами. Там шли танцы и слышались смех и весёлые голоса итальянских и французских хористок придворной оперной труппы, любивших здесь делить время в обществе столичных богачей.

Сама Дрезденша, она же и Фёлькнерша, пятидесятилетняя набелённая и плотная женщина, появлялась среди карточных столов. Подбоченясь, она останавливалась перед играющими: серыми ястребиными глазами следила за теми, кто побеждал, с возгласами «Ach, Herr Je» громко хохотала над теми, кто проигрывал, предлагала яства и пития и исчезала во внутренние комнаты всякий раз, когда выходил какой-нибудь дебош. Военные звали Дрезденшу командиршей, моряки — адмиральшей, статские — танточкой.

В одной из игральных комнат, куда вслед за Орловым вошёл Мирович, за большим круглым столом сидел атлетического вида, девяти пудов весом, с мужиковатою повадкой и площадными французскими и русскими присловьями, лицом, впрочем, очень похожий на старшего брата — красавца Григория[64], — расфранчённый и раздушенный Преображенский сержант, Алексей Орлов. Его окружали приехавшие с медвежьей травли другие гвардейцы. Здесь играли в фараон. По просьбе богатого товарища-однополчанина, Михаила Егорыча Баскакова, Алексей Орлов метал банк. Другие, стоя, сидя и с вынутой картой, в волнении прохаживаясь, понтировали. Оживление было общее.

— Место, Ласунский! дай пустить ерша, — подходя и также беря карту, шепнул Григорий Орлов невысокому, расфранчённому, в серебряных галунах, измайловцу.

— Не пускай его, — усмехнулся длинный, в очках и вялый с виду другой измайловец, Николай