Тише дождя.

Он дописал, убрал гантели, лег на кровать, заложив руки за голову, попытался задремать, не получилось.

Снизу призвали к ужину Он отмыл руки в умывальнике, облачился в свою самую чистую льняную сорочку.

Трапезы подавались в сельском стиле: ряды блюд и мисок, супов, овощей и хлеба стояли на огромном деревянном столе, и все бродили вдоль него, выбирая желаемое. В семействе Дженнингсов, похоже, многие не ели мяса. Дагласс густо намазал хлеб сардинным паштетом, положил салата. Гости у стола толкались и смеялись. Семейство Уэрингов. Райты. Пришли и другие: викарий, таксидермист, соколиный охотник, молодой католический священник. В восторге от знакомства с Даглассом. Прочли его книгу, жаждали обсудить. Судя по всему, дом был открыт любым конфессиям и идеям. Замечательная говорливость. Положение в Америке, позиция аболиционистов, возможность войны, потворство южным торговым законам, ужасные преследования индейцев чероки.

Дагласса, к его удовольствию, осадили. Никаких формальностей, в отличие от дома Уэбба. Беседа петляла под невероятными углами. Прежде редко бывало, чтобы все векторы разговора протекали через него. Уэбб наблюдал с дальнего конца стола.

Дагласс отчасти опасался, что ему расставляют ловушку, но шли часы, и становилось легче.

К его удивлению, женщины оставались за столом с мужчинами. Изабел в основном молчала. Ела скудно. Лизнула палец, подобрала крошки с тарелки. Была в ней застенчивость, однако в беседу она вступала словно на кончике ножа. Быстро пускала кровь и играла ретираду. Дагласс никогда не встречал таких людей. Оторопел, когда посреди разговора о Чарльзе Грандисоне Финни она повернулась к нему и спросила, как миссис Дагласс относится к вопросу коллективной молитвы[17].

Под воротником стало горячо.

– Миссис Дагласс?

– Да, – сказала Изабел.

– У нее вполне ясная позиция по вопросам подобного рода.

Он заметил, как Уэбб поерзал на стуле. Ирландец жевал краешек обеденной салфетки.

– Она без сомнения поддержала бы, – сказал Дагласс.

Он понимал, что Изабел не хотела его оконфузить, но жар обжег нестерпимо. На лбу выступил пот. Дагласс поставил чайную чашку, не задребезжав блюдцем, объявил, что ужин был превосходный, откланялся, двинулся к лестнице, на ходу коснувшись плеча Уэбба.

Он уже несколько дней не писал Анне и детям. Примется за послание прямо сейчас.

Наверху увидел себя в зеркале. Волосы отросли выше, гуще, негроиднее. Да и пускай.

На двери не было замка. Дагласс подпер дверную ручку стулом. Извлек гантели из их тайного убежища в груде рубашек. Бывало, он все еще заходил в церковь Такахо. Деревянные балки. На утренней службе плоскость света косо ложилась с востока на запад. За окном по дуге уносился прочь краснохвостый сарыч. Пронзительный крик органа. Из широких беленых дверей пахло травой.

Возможно, вечер-другой Анна с упоением слушает чтение писем, но вскоре их сожгут. Сказать по чести, он радовался, что письма обратятся в дым; это в основном и происходит с личной историей.

Город был темен, однако не придавливал, как Дублин. Дагласс уже чувствовал, как даже в сумерках все раскрывается. Церковные колокола звонили высоко и резко. Гудели рынки на Святом Патрике. Под пешеходными мостиками, исчертившими весь город, скользили лебеди. На небесном фоне вырисовывалась колокольня Святой Анны. Даже трущобы здесь были великодушнее. Этот город подавал милостыню. Бедняков все равно легион, но Дагласс мог гулять по набережным с сестрами Дженнингс, и попрошайки их не трогали. Мужчины баюкали в ладонях разожженные глиняные трубки. Предлагали Даглассу затянуться, хлопали по плечу.

Музыка местного акцента нравилась Даглассу; жители Корка словно развешивали во фразах длинные ленивые гамаки.

Спустя шесть тягучих дней Уэбб объявил, что отбывает из Корка по срочному делу. О счастье; оба рады были отделаться друг от друга. Дагласс смотрел, как отъезжает карета; в голову ударила свобода. Впервые за долгое время он взаправду остался один. Непринужденно созерцал себя в изысканном зеркале.

Должен заметить, что здесь, в Ирландии, сердце мое не на месте. Здесь нет чистой голубизны американских небес; меня укрывает пушистый серый туман Изумрудного острова. Я вдыхаю – и надо же! невольник оборачивается человеком! Я видел немало такого, от чего содрогнется даже мой народ, однако здесь побуждаем говорить своим подлинным, естественным голосом. Я свободно дышу морским воздухом. И пусть от многих моих наблюдений на душе тяжелеет, я хотя бы временно сбросил оковы.

Сцепив руки за спиною, он гулял вдоль реки Ли. Новая походка. Внушительная и публичная. Поза мыслителя. Она доставляла ему наслаждение, гармонировала с его представлением о себе. За спиной раздался цокот копыт по брусчатке, тихий скрип упряжи. Изабел спешилась, зашагала подле Дагласса, бережно положив руку на шею лошади. На теле животного блестел пот.

По реке курсировали баржи. Зерно. Ячмень. Скот. Соль. Свиньи. Овцы для боен ниже по реке. Бочонки масла. Толокно. Мешки муки. Коробки яиц. Корзины индеек. Консервированные фрукты. Содовая и минеральная вода в бутылях.

Дагласс и Изабел безмолвно созерцали пищевую реку. За баржами деловито сновали чайки, налетали то и дело, тащили что можно.

Мимо флотской лавки, книжной лавки, ателье. Шагая по набережной, Изабел притянула лошадь ближе. Словно пряталась под защитой зверя.

– Я ее не нашла.

– Кого?

– Женщину, которую вы встретили на дороге.

Какой-то миг он не понимал, о чем она, – слова как будто ненароком скользнули по плоскости дня, – но затем спохватился, ответил, что очень жаль, но дитя наверняка уже похоронили.

– Вы сделали что могли, – сказала Изабел.

Он знал, что это неправда; он вообще ничего не сделал. Он свидетельствовал и хранил молчание.

– Нет ничего хуже, – произнесла она, – чем маленький гробик.

В уме он пожонглировал этими словами. Кивнул. Она ему нравилась. В последние дни он все чаще видел ее младшей сестрой. Странная мысль – ее зеленые глаза, неловкая походка, шорох скромных платьев, – но такова она и была: как сестра. Стояла подле. Любопытствовала. Вторгалась. Вместе с ним исследовала новые идеи. Границ почти не было. Что он думает о концепции Либерии? Какова пропасть между отмщением и справедливостью? Правда ли он и Гаррисон планируют вернуть пожертвования церквям, которые принимают рабовладельцев?

Когда беседа вернулась к тому, что их окружало, Изабел притихла. Осеклась на полуслове. Потеребила браслет на левой руке. Поглядела вдаль. Голос ее прерывался.