— Удачное сравнение: в такой подмене, в жертвовании двойником ради спасения оригинала — несомненно, есть что-то от жертвоприношения. Мы так и назовем эту операцию — «Жертвенник».

— Лучше уж «Жертвенный баран»! — с горечью произнесла Альбина.

— Только без истерик! — жестко предостерег Скорцени. — Паникеров и провокаторов пристреливаю сразу же. И никаких псалмопении по этому поводу! Никаких псалмопении!

— Считайте, что меня уже пристрелили. Причем за компанию с тем Скорцени, в которого я еще недавно была так безумно влюблена.

— Любовь здесь ни при чем, — грозно пророкотал своим гортанным басом обер-диверсант рейха. — Нам хорошо вдвоем в постели — это факт, но судьба не для того свела нас в этих стенах, чтобы мы разыгрывали шекспировские трагедии. Идет война, перед судом которой все мы в той или иной степени предстаем в роли жертвенных баранов. И я не способен изменить эту веками создававшуюся традицию.

— Я понимаю, что меня в любом случае убьют, никто не согласится оставлять в живых такого свидетеля.

— Вам, штурмбаннфюрер СС Крайдер, не хуже меня известно, что двойники только для того и существуют, чтобы служба безопасности могла подставлять их под пули наемных убийц и как чучело огородное выставлять перед публикой в тех ситуациях, когда существует реальная угроза покушения. И именно их тела предъявляют в виде доказательства смерти тех, чьими тенями им выпало быть.

— Как же убийственно вы меня успокоили, мой диверсионный Скорцени!

— Это я умею, — скромно признал «самый страшный человек Европы». — Единственное, что у меня по-настоящему получается. Но, на всякий случай, снова растревожу вашу душу одним предположением: сейчас, буквально в последние дни, вырисовывается еще один вариант, которому лично я отдаю предпочтение. Но то, что вы сейчас услышите, является особой, имперской тайной.

— Выкладывайте, Скорцени, выкладывайте, — приподнялась Альбина на локте и уперлась подбородком в грудь мужчины. — Ничего у меня не получается так хорошо, как выведывать у мужчин их тайны, которые они, как правило, пытаются маскировать под имперские и сверхсекретные.

— Если фюрер как проигравший войну верховный главнокомандующий вдруг окончательно решит, что должен разделить судьбу своей армии и уйти из этого мира с достоинством, то вместо него в эмиграцию может отправиться двойник.

Альбина вновь поднялась с их «внебрачного ложа» и, укутавшись в халат, уселась в то кресло у камина, в котором еще недавно сидел Скорцени.

— Думаете, он решится на этот самурайский шаг? — спросила уже оттуда, не отрывая при этом взгляда от огня.

— В самом деле, самурайский.

— Так решится или струсит?

— Полной уверенности все еще нет.

— Во всем неопределенность, Скорцени, во всем! Вы меня разочаровываете. Как вы можете планировать свои диверсионные операции, не научившись уверенно прогнозировать свои собственные действия и действия врага? Не выработав в себе абсолютно никакой интуиции?

— Что бы вы ни говорили в мой адрес, Фюрер-Ева, я все равно не изменю своего убеждения в том, что проведенная с вами альпийская ночь — лучшая в моей жизни.

— Понимаю, что ложь — тоже из арсенала диверсанта. Но, по-моему, вы в ней слишком преуспели.

— Рядом с фюрером уже находятся люди, — примирительно молвил Скорцени, — которые морально готовят его к столь обыденному в сознании японцев, но столь необычайно мужественному в восприятии европейцев шагу. — И тогда германцы останутся без фюрера?

— Тогда в эмиграцию подастся Имперская Тень. Великий Зомби.

— «Великий Зомби, сотворенный гением Скорцени» — так когда-нибудь будут отзываться об этом творении рук обер-диверсанта рейха пронырливые историки. И это «гением Скорцени» будет звучать, как «гением Микеланджело».

— Скорее всего, историю жизни двойника фюрера они будут начинать словами: «В годы Третьего рейха в Германии объявился некий проходимец, австриец с итальянской фамилией Скорцени…»

Они оба рассмеялись, и опять между каминами и снежно-лунным окном-бойницей воцарилось тревожное молчание.

— А не получится ли так, что вместе с ним в эмиграцию отправят настоящую Еву? Для правдоподобия.

— Пока что могу лишь сказать, что ее судьба будет решаться между правдоподобием смерти настоящего фюрера и правдоподобием жизни его двойнцка.

Альбина никак не отреагировала на эти его слова, она замерла в ожидании того, что еще скажет, чем утешит ее этот «диверсионный Скорцени». Вот только сам обер-диверсант решил, что все, что он мог сказать ей, он уже сказал.

«…Но если его появление в Берлине может оказаться погибельным и для этого города, и для армии, — вернулся обер-диверсант к прерванным размышлениям, — тогда почему бы не заманить Гитлера на какое-то время сюда, в этот замок, о существовании которого в качестве новой ставки фюрера враги даже не догадываются? А что, — с нежностью ощутил он на своей груди волосы Фюрер-Евы, вернувшейся в постель после очередных колдовских гаданий на поленьях камина, — устроить охоту бунтарей-заговорщиков на фюрера в охотничьем замке Вальхкофен! В этом что-то есть от высшего класса диверсионной авантюры».

— О чем вы думаете сейчас, мой диверсионный Скорцени?

— Раскладываю свой имперско-диверсионный пасьянс.

— И каковы результаты?

— Пака что не очень удачно.

— Вы уж постарайтесь, — с детской нежностью погладила его ладошкой по груди.

«В общем-то, превратить этот замок в еще одну ставку фюрера будет не так уж сложно. Хотя и не ко времени. Дополнительно укрепить подступы к нему несколькими дотами; приспособить под бомбоубежище подземелье, которое, находясь в скальном грунте, выдержит любой авианалет; ну а горные окрестности можно усеять частями СС, всевозможным общевойсковым сбродом и, конечно же, зенитными батареями».

Работы предстояло много, зато здесь фюрер полностью стал бы управляемым и оторванным от верховного генералитета, а значит, не составило бы особого труда заменить его Имперской Тенью. Тем более что ему, Скорцени, уже давно приказано было создавать здесь, в Баварских Альпах, в районе Берхтесгадена, Радштадта и Грасса, на германо-австрийском и германо-швейцарском пограничье, неприступную «Альпийскую крепость». Которая, по давнему замыслу, и должна была стать последним пристанищем-оплотом фюрера.

Хотя и при таком повороте событий тоже возникал вопрос: «Так все же пристанищем кого — фюрера или лжефюрера?! Борман и Геббельс пока что твердо решили для себя только одно: что они неотступно будут следовать за фюрером, оставаясь с ним до последних часов его жизни.

Впрочем, на этом этапе краха Германии и арийской идеи окончательные, стратегические решения принимаются уже не в Берлине и не в каком-либо из хорошо известных тебе волчьих логов фюрера, — напомнил себе Скорцени. — И ты это прекрасно знаешь. Фюрер всегда стремился быть под опекой Высших Посвященных, которых обожал, которым верил и на поддержку которых возлагал значительно больше надежды, нежели на армию, авиацию и ракетные полигоны в Пенемюнде. И вот теперь они отторгли его, предали и отторгли».