с амбицией» [Достоевский 19726: 168]. Если в «Утраченных иллюзиях» амбициозный юный герой Люсьен полон решимости не превращаться в «отрепье общества» (‘un haillon social'), под которым он понимает старика без положения и репутации в обществе [Бальзак 1973:440], Голядкин, человек средних лет, таковым и является. Люсьен на краткий миг возвышается в обществе только для того, чтобы вновь упасть, повторяя судьбу Наполеона, характерную для честолюбцев французских романов того времени. Со своей стороны, Голядкин не только не возвышается даже на время, но с каждым шагом опускается все ниже. К концу повести он падает уже так низко в своих собственных глазах и в глазах окружающих, что даже позволяет «затереть себя, как ветошку, об которую грязные сапоги обтирают» [Достоевский 19726:168]. И все-таки рассказчик у Достоевского прибавляет, будто бы высказывая взгляды самого Голядкина, что даже если тот позволил бы использовать себя как ветошь, но все же

ветошка эта была бы с амбицией, ветошка-то эта была бы с одушевлением и чувствами, хотя бы и с безответной амбицией и с безответными чувствами и далеко в грязных складках этой ветошки скрытыми, но все-таки с чувствами… [Достоевский 19726: 168–169].

В силу многочисленности современных Достоевскому значений (‘благородная гордость’, ‘высокомерие’ или ‘стремление к возвышению в обществе’) слово «амбиция» представляет значительную трудность для перевода «Двойника» на английский язык. Руководствуясь многозначностью этого слова, Р. Пивер и Г. Волохонская иногда переводят «амбицию» как ambition, а иногда как pride (‘гордость’) или vanity (‘тщеславие’). Например, они переводят «ветошка с амбицией» как rag with ambition, но используют слово vanity (‘тщеславие’), когда Голядкин корит себя за амбицию: «Fool that I am, galloping away with my vanity! There’s where I got with my vanity! That’s vanity for you, you scoundrel, that’s vanity!» («Расскакался, дуралей, я с амбицией! Туда же полез за амбицией! Вот тебе и амбиция, подлец ты этакой, вот и амбиция!» [Достоевский 19726:178]). Учитывая самоуничижение, заложенное Голядкиным в сравнении себя с ветошкой с амбицией, и аллюзию движения («расскакался <…> с амбицией!»), возможно, в первом случае более адекватным переводом будет pride (‘гордость’), а во втором – ambition (‘амбиция’). Но важнее то, что на протяжении всего текста «Двойника» Достоевский противопоставляет эти различные смыслы амбиции (‘желание возвыситься’, ‘гордость’, ‘тщеславие’) друг другу.

Противопоставляя стремление Голядкина возвыситься его попыткам сохранить самоуважение в обществе, которое с пренебрежением относится к социальным устремлениям, «Двойник» исследует переживание амбиции героем, испытывающим внутренний конфликт. Амбиция оказывается одновременно важной и отторгаемой. Хотя Голядкин то и дело признает, что для него амбиция – это чувство собственного достоинства, он постоянно отрицает свое желание возвыситься. И его желание возвыситься, которое включает воображаемую проекцию другого, будущего Я, и отрицание этой амбиции, которое включает дистанцирование от личности, которую он в действительности собой представляет, ответственны за появление двойника – менее стыдливое и более успешное в своей амбиции alter ego Голядкина. Помещение амбиции Голядкина в двойника порождает две параллельных линии повествования: одну – об успехе двойника в обществе, и другую – о крушении самого Голядкина. Двойник вытесняет Голядкина с должности и продвигается по службе, и к концу повести Голядкин теряет и место, и слугу, и даже дом.

Амбиция не только разветвляет нарратив, но толкает его на бесплодные, хаотичные, странные зигзагообразные метания по Петербургу[48]. К примеру, в начале повести появление героя на великосветском балу, куда его не приглашали, придает драматизма подавленному желанию добиться общественного положения. Он подходит к дому, поднимается по лестнице, слуга не дает ему войти, он спускается вниз, затем на секунду снова поднимается и снова летит вниз, когда дверь ударяет его по лицу. Наконец Голядкин проникает в дом через заднюю дверь, согнувшись, прокрадывается через черную лестницу и попадает на праздник только для того, чтобы его выдворили на улицу. Вскоре после этого эпизода появляется двойник, начиная восхождение к высокому положению, а действия самого Голядкина, преследующего по всей столице это призрачное воплощение идеала продвижения по социальной лестнице, становятся все более безумными.

Сюжет с множественными линиями и направлениями, порожденный подавленной амбицией Голядкина, состоит из ряда нелепых оплошностей, которые, в свою очередь, усиливают намеренную стыдливую, конфузливую повествовательную тональность «Двойника». Определение, данное Сианн Нгай понятию «эмоциональный тон» – «аффективная манера, ориентация или установка по отношению к своей аудитории и миру» [Ngai 2005], проливает особенно яркий свет на «Двойника», поскольку главная амбиция Голядкина – это войти в общество «хорошего тона» [Достоевский 19726: 114–115]. Французский bon ton (‘хороший тон’), к которому стремится Голядкин, это иностранная «аффективная манера», и его неубедительные претензии на нее создают напряженный «эмоциональный тон» произведения.

В «Утраченных иллюзиях» Бальзак описывает тон поведения высшего общества как «полную гармонию», когда «все бесподобно сочетается, ничто не оскорбляет вкуса <…> в этой области, как в музыке, диссонанс есть полное отрицание самого искусства» [Бальзак 1973:166]. В то время как юный Люсьен вначале совершает оплошности, но потом оказывается способен привести свое поведение в соответствии с правилами хорошего тона, Голядкин же миновал стадию обучения и, отчаянно пытаясь придерживаться «хорошего тона», терпит крах, берет одну фальшивую ноту за другой. Эти неудачи отдаляют его не только от честолюбцев вроде Люсьена, но и от «лишних людей» вроде Евгения Онегина: в отличие от утонченного пушкинского героя, который настолько усвоил «высший тон» в обществе, что мог, вместе с рассказчиком, полагать его «скучным» («Довольно скучен высший тон» [Пушкин 1937а: 22]), Голядкин слишком неуклюж, чтобы позволять себе скуку.

В «Двойнике» слово тон появляется примерно 25 раз, чаще всего в значении «образа жизни или поведения». Голядкин сильно озабочен – можно сказать, одержим – тем, чтобы добиться «хорошего тона». Эта озабоченность тоном приобретает уже характер истерии, и текст начинает казаться метатоническим, если послушать, как Голядкин бормочет имя своего непосредственного начальника Антона Антоновича:

Я, Антон Антонович, славу богу, – заикаясь, проговорил господин Голядкин. – Я, Антон Антонович, совершенно здоров; я, Антон Антонович, теперь ничего, – прибавил он нерешительно, не совсем еще доверяя часто поминаемому им Антону Антоновичу» [Достоевский 19726: 147–148].

Если подсчитать все случаи, где Голядкин и рассказчик повторяют имя и отчество этого человека, количество повторений в тексте «тон» возрастет примерно до 200, и тон, этот ускользающий предмет голядкинской амбиции, будет звучать в повести как предвестник социальной смерти.

Статья, обозначенная как перевод с французского, опубликованная в «Московском телеграфе» в 1825 году, ясно показывает полную невозможность для Голядкина реализовать свою амбицию в достижении «хорошего тона». В этой статье «О светских обществах и хорошем тоне» утверждается, что важнейший закон хорошего тона – это