Он поймал себя на том, что ворошит в памяти прошлую субботу, выставку тестя в Манеже. А потом, словно дождавшись удобного случая, на него незваной толпой навалились совершенно лишние, неприятные соображения — недовольство министра, тягостная встреча с Белкиным, унижение от хулиганской выходки на мосту, потеря голубоглазой Нины, мирно осенявшей его труд, вторжение в его святая святых бесстыжей, падкой на лебедей, обнаженной девицы, повлекшей за собой целую стаю тревожных снов и неуместных подозрений… Впрочем, обнаженная больше не появится, поспешно напомнил он себе, да и все остальное — сущие мелочи, забудется через день-другой, и нечего себя корить, стоя на чужой лестничной площадке; в самом деле, ровно никаких причин для расстройства нет. И, гневно бормоча себе под нос («Вот ведь нахальство, кто бы мог подумать — так воровать!»), он целеустремленно преодолел оставшиеся этажи — не тарелка ли это разбилась в квартире номер три? — и прибыл в вестибюль, по чьему мраморному полу плескалось вышедшее наконец из-за туч яркое солнце.

Здесь он помедлил, не зная, где искать дворницкую, но лифтер уже поднимался ему навстречу из-за стола с приторной, заискивающей улыбочкой, и Суханов, почему-то смутившись, холодно кивнул и стал быстро спускаться по ступеням еще одной лестницы, куда более узкой и темной, исчезавшей в неведомых глубинах дома. Не успел он опомниться, как уже брел, спотыкаясь, по таинственным подвальным регионам, теряясь в низких, тесных, скудно освещенных коридорах. Запахи щей и стирального порошка намертво въелись в стены цвета болезни; из тени в тень кралась тощая полосатая кошка, ощетинив невидимый хвост; неопределенный хлам жался в углах, мельком принимая форму тряпок, ведер, швабр, свернутых плакатов, колченогих стульев, искалеченных кукол — и тут же вновь пропадая в темноте… После сверкающего чистотой, просторного вестибюля недры здания, грязноватые и неблаговидные, потрясли его, и он почувствовал, как на него наваливается гнетущее уныние, словно все девять этажей человеческого бытия над его головой тяжело давили ему на душу.

Обитая металлом дверь в конце коридора была чуть приоткрыта. Когда на его первый стук никто не вышел, он постучал вторично, уже громче, и, услышав в ответ какое-то отдаленное громыхание, толкнул дверь — и замер, встреченный острым, кошмарным, многослойным запахом. Над ним в потемках вздымалась гигантская куча отбросов. Он сделал невольный шаг назад, утонул каблуком в чем-то скользком и податливом — в гнилом яблоке, возможно, или в мякоти недоеденного банана, он счел за лучшее не всматриваться, — и в ту же минуту мусорное чудовище шевельнулось, сбрасывая рыбью голову с маслянистыми глазами, засаленный бумажный пакет, ворох картофельных очистков, подкрадываясь чуть ближе к его идеально начищенным ботинкам, грозя обрушиться и поглотить его своим зловонным ужасом…

На одно долгое мгновение он оцепенел, а потом в панике бросился в коридор, захлопнул за собой дверь и, прижав руки к вискам, подумал в смятении: что же это, как же допустили такое, в моем собственном доме… Внезапно его намерение вывести Валю на чистую воду начало ему казаться отвратительным, непотребным, низким, словно оно также принадлежало этому подземному миру гнили и вони; и его одолело желание бежать, бежать что есть духу туда, где свет, воздух, привычная жизнь. Он ускорил шаги, потом и в самом деле перешел на бег и, резко завернув за угол, споткнулся о стену; и стена эта вдруг отшатнулась и, издав вопль, прыгнула в темноту. Он замер, вглядываясь, инстинктивно нащупывая сердце под полами пиджака. Не обнаружив ничего, кроме все той же кошки, которая шныряла под ногами в лабиринте коридоров, он нервно ругнулся и двинулся дальше, уже осторожнее, и тут перед ним отворилась дверь, которую он даже не заметил: на пороге стояла Валя с мокрыми руками, щурясь в полумрак своими слегка косящими, доброжелательными глазами.

— Ой, это ж вы, Анатолий Павлович! — удивилась она. — А я слышу, Маруся волнуется. Маруся — это кошка моя.

— Да, видел, — сказал Суханов, опешивший от ее внезапного появления. — А еще я видел комнату, полную отбросов.

— Туда мусоропровод выходит, — объяснила Валя. — Коля обычно запирает, но сегодня, видно, запамятовал. Я ему скажу.

— Да уж, сделайте одолжение. Это в высшей степени… в высшей степени негигиенично, понимаете?

Между ними повисло короткое молчание. Потом Валя улыбнулась своей застенчивой улыбкой с ямочками.

— Я через полчасика к вам собиралась, Анатолий Павлович, в обычное время, но, коли надо, могу и раньше подняться, — сказала она, вытирая руки о фартук.

Он посмотрел на нее, эту крупную, некрасивую женщину в слишком тесной для нее блузе, с неряшливыми волосами и круглым, добрым, озабоченным лицом, на котором читалось желание услужить, и его уверенность в ее вине поколебалась.

— Секундочку обождите, я мигом дела доделаю — и с вами пойду, — приговаривала она, впуская его в тесный предбанник, загроможденный стопками свежевыглаженного белья.

Откуда-то появилась девочка лет шести, такая белобрысая, что ни бровей, ни ресниц ее не было видно; она неулыбчиво поглядела на гостя и ушла. Где-то зазвонил телефон, и запах сильно пригоревшей овсянки пополз по подвалу. Валя крикнула какому-то Степаше, чтобы выключил газ, а потом Анечке, чтобы подошла к телефону, и с виноватой улыбкой обернулась к Суханову.

— Только дела доделаю, — повторила она. — У меня ведь трое на руках.

Он непроизвольно скользнул глазами по ее рукам: большие, морковного цвета, почти мужские, они висели неподвижно, как хлопотливые, на миг задремавшие звери. Внезапно ему предстало видение этих самых рук, жадно загребающих его галстуки — его чудесные шелковые галстуки, которые он коллекционировал любовно, как бабочек, привозя их из своих редких зарубежных командировок, — и его внутренности обожгло слепой яростью.

— Вообще говоря, Валентина Александровна, — произнес он надтреснутым голосом, — можете не трудиться к нам сегодня приходить. И завтра тоже. И в другие дни. Я пришел сообщить, что вы уволены.

Запах горелого и обида в ее глазах — это было последнее, что врезалось ему в память. Дальше события развивались быстро и гадко. Стараясь не срываться на крик, он заявил, что прибыль от ее добычи, проданной на барахолке, раз в десять превысит ту сумму, которая причитается ей за август, но разницу она, так и быть, может оставить себе — взыскивать ее по суду они не намерены.

Не сходя с места, с быстро разбухающим лицом, она теребила фартук и часто моргала.

— Что ж вы такое говорите? — выдавила она наконец, и слова ее получились влажными и тяжелыми, едва не переходящими в рыдания. — Или я что украла?.. Господи, да как у вас язык-то повернулся… Чтоб я… А вы пришли и напраслину на меня возводите… А еще культурный человек…

В коридор вернулась белобрысая девочка; она безучастно посмотрела на плачущую мать и сообщила, что ее какая-то тетя срочно зовет к телефону. Морщась, Суханов ретировался в подвальный полумрак, там чуть не наступил еще раз на облезлую кошку и устремился вверх по лестнице, перепрыгивая разом через две ступеньки; в вестибюль он ворвался так внезапно, что разбудил задремавшего было лифтера.