Катерина Семенова стала одной из самых благодарных учениц Дмитриевского: именно от него она усвоила, что важнейшими качествами трагика являются естественность и голос сердца. Но он был твердо уверен, что без ритмического, музыкального начала трагедия на сцене не звучит. И когда позднее публика и критика наперебой восхищалась «орга́ном», то есть голосом Катерины Семеновой, благодарить прежде всего за этот «орган» следовало Дмитриевского.

А уж как он-то гордился «орга́ном» Катерины! Прежняя ученица его, Александра Перлова (то есть настоящая ее фамилия была Полыгалова, но разве это фамилия для актрисы?! Совершенно немыслимая фамилия! Другое дело Перлова, что означает по-русски — Жемчугова!), совершенно очаровательное создание, была бы пречудной актрисою, кабы со временем, от чрезмерной чувствительности, голос ее не сделался слезливым, влажным, раздражающе-надрывным, словно она все время всхлипывала. Более всего Дмитриевский боялся, что Семенова тоже «заплачет» на сцене, и не уставал твердить, что трагедия требует «сухого горла».

Впрочем, Сашеньку Перлову очень даже можно было понять — чисто по-человечески. Жизнь у нее была такая, что удивительно было бы не заплакать! Тотчас после выпуска она выскочила замуж за актера Андрея Каратыгина, родила двух детей… ну и влачила теперь уныло-семейственное существование с мужем, актером очень средним и вечно безденежным, который более всего на свете любил свои записные книжки, в кои заносил все события как собственной жизни, так жизней окружающих его людей. Именно описанные им существа были для него гораздо реальнее, чем, к примеру, жена, которой он великодушно предоставил возможность трудиться в поте лица и зарабатывать пропитание для себя самой и детей — ну и для него, естественно, для, не побоимся этого слова, мемуариста Каратыгина…. Так что неудивительно, что Сашенька Полыгалова-Перлова-Каратыгина оказалась расположена к излишней чувствительности: она беспрестанно оплакивала собственную многотрудную жизнь. Именно поэтому Дмитриевский не уставал предостерегать актеров и актрис от ранних браков.

— И вообще, — твердил он, — лучший актер тот, кто не любит на сцене, а играет любовь! Не влюбляйтесь, милые барышни, елико сие возможно!

Впрочем, Иван Афанасьевич сознавал тщетность своих советов. Дело молодое, а сердца девичьи, как поется в песне, разгарчивы да зазнобчивы. И как же, интересно, сим сердечкам таковыми не сделаться, когда обладательницы их играют на сцене рядом с Алексеем Яковлевым!

Алексей Яковлев тоже был учеником Дмитриевского, хотя и не посещал театральное училище. Он был самоучкой: самозабвенно влюбленным в театр сиротой, сидельцем в галантерейной лавке. Карьера его свершилась совершенно как в каком-нибудь душещипательном романе: уверенный, что в лавке кроме него никого нет, Алексей самозабвенно читал стихи своего любимого Державина, но в это время вошел с улицы посетитель — господин Перепечин, человек образованный, директор банка и любитель театра. И он был поражен изяществом декламации, чистотой выговора и правильностью дикции, а еще более — ослепительной внешностью молодого приказчика. Расхвалив Яковлева от души, Перепечин свел его со своим приятелем Дмитриевским — и вскоре бывший приказчик, актер-самородок, стал первым героем-любовником во всех пьесах, которые шли на сцене Большого Каменного театра.

Яковлев был вдобавок и первый красавец петербургской сцены. Не имелось никого, подобного ему, также и в другой столице, в Москве. Да что на сцене — и среди светских людей мало нашлось бы молодых людей, обладающих яркой внешностью, сравнимой с внешностью Алексея. А впрочем, внешность — это полдела! На пальцах одной руки можно было перечесть юношей, которые обладали бы такой неотразимой способностью очаровывать женщину первым же небрежно брошенным взглядом, потом поражать ее в самое сердце улыбкой, а затем взглядом другим, долгим и чуть исподлобья, делать ее своей рабыней по гроб жизни.

То есть все дамы Петербурга перебывали влюбленными в Яковлева. Самые умные понимали, что взглядам его и улыбкам никакого значения придавать не стоит, что он совершенно одинаково смотрит на всех и совершенно одинаково всем улыбается (актер, беспрестанно шлифующий свое мастерство, ну что с него взять!). Но некоторые бедные мушки надолго попадали в паутину этого бессознательного, стихийного очарования и бились, бились в той паутине, ненавидя всех прочих женщин, в которых они видели соперниц…

А между тем этот молодец и красавец с внешностью и манерами завзятого ловеласа и отъявленного бабника таковым вовсе не был. Как ни странно, он был однолюбом, но вот беда: женщина, которую он полюбил однажды и на всю жизнь, была замужем за другим и имела от него детей. Правда, Яковлев был еще и очень порядочным человеком, а потому о страсти его к Сашеньке Каратыгиной долгое время никто не подозревал.

Именно этот сногсшибательный красавец и стал на сцене партнером Катерины Семеновой, причем пару они составляли необыкновенно красивую: черные глаза Алексея, синие — Катерины, его статность — ее изящество, его мужественность — ее женственность, у обоих чарующие манеры, великолепные голоса… Однако Дмитриевский да и другие мало-мальски сведущие в ремесле люди сразу поняли, что как актриса Семенова превосходит своего партнера. Именно к ней будет всегда привлечено внимание зрителей, а красавец и молодец Яковлев будет играть в этом дуэте лишь вторую скрипку.

Да, как странно: переживая величайшую в мире трагедию — трагедию невозможной любви, — на сцене он не был создан для трагедии. Его коньком была драма — драма, в которой не требовался надрыв голоса и сердца, где безыскусная простота сильнее действовала на зрителя, чем громокипящие чувства. Вот в этом-то — в громокипящих чувствах, в трагедии, а не в мелодраме — Семенова и была сильнее красавца Яковлева.

Что характерно, Алексей был человеком настолько добродушным, настолько был счастлив, что добился своего, занят любимым делом, и мало этого — стал кумиром публики, что он совершенно спокойно относился к безусловному первенству молоденькой актрисульки. Для него главным был успех самой пиесы, успех спектакля, а какими средствами сие достигнуто — уже не суть важно.

Его гораздо более терзала собственная безнадежная любовь — оттого он и начал уже в то время пить: сначала таясь, потом всё более открыто. Ну что ж, на Руси пьянство никогда не считалось особенным пороком, и Алексею было наплевать на суд молвы: хотят считать его пьяницей — на здоровье! Это гораздо меньше уязвляло его гордость, чем звание безнадежно влюбленного.

Вот так он и жил — Алексей Яковлев, дамский кумир, всеобщий любимец, добродушный пьянчужка и небесталанный актер. Однако из миролюбивого увальня он мигом превращался в разъяренного скандалиста, когда кто-то из актрис решался затмить его обожаемую Сашеньку.

Увы! С первых шагов на сцене Катерина Семенова только и делала, что этим занималась!

Сашенька Каратыгина была старше Катерины на девять лет, и в 1803 году, когда Семенова дебютировала в главной роли пьесы Вольтера «Нанина» (первая роль на большой сцене после окончания училища), ей было, стало быть, двадцать шесть. Семенова была еще довольно-таки бесцветным бутончиком с едва-едва намеченными формами, а Каратыгина — роскошной розой. Красивая зрелой, чувственной и в то же время нежной красотой, Александра Дмитриевна владычествовала на сцене. Она играла главные роли в трагедиях Сумарокова, Княжнина, Николаева, Вольтера. Отношение к этим ролям у Сашеньки было весьма своеобразное: она сама признавалась, что никогда не могла понять ни единого слова своей роли, если пьеса была писана стихами. А впрочем, сии непонятные стихи она все ж читала внятно и выразительно и обещала сделаться недурной трагической актрисой, когда бы не отдала предпочтение пьесам Коцебу. Более чем чувствительные, переполненные выяснением отношений то между супругами (один из которых изменник, а другой — великодушнейшее и смиреннейшее существо), то между разлученными и вновь обретшими друг друга родителями и детьми, то между влюбленными, которые никак не могут выяснить отношений и предпочитают умереть в разлуке, чем просто и незамысловато помириться, — пьесы эти в среде публики искушенной звались «коцебятиной» и были столь обильно приправлены слезами всех героев (и зрительниц, конечно!), что в зале от сырости порою начинали чадить свечи.