уладить». Эмбер написала, что у Дэнни был неплохой шанс на скачках, так что решение бойкотировать олимпиаду в Москве стало для него очередным ударом, и упрекнула меня, что французы («эта твоя Франция» – с каких пор она стала моей?) собирались ехать. Она упомянула, что они с друзьями взяли лодку Стюарта с целью поднять шум вокруг ядерных испытаний, которые проводила Франция в Тихом океане, в то время как я здесь наслаждался всеми этими «о-ля-ля». Видимо, чтобы противопоставить свой активизм моему гедонизму, она приложила поляроидное фото себя, изображающей «марш мутантов». Волосы выглядели так, словно они выпали из-за «радиации», – на самом деле Эмбер спрятала их под бежевую шапочку для плавания, из-за чего выглядела как инопланетянка, в этом, думаю, и был смысл. Один глаз, судя по всему, был замазан чем-то вроде воска. Фото было слишком ужасным, я не стал его оставлять.

Она написала, что «думала обо мне», когда училась готовить французские блюда. Ее первое суфле свернулось в комок, а вот пирог и шоколадный мусс вышли неплохо для новичка. В подтверждение стрелка указывала на три засохших мазка с подписью «Потри и понюхай»! Я не мог удержаться от смеха, хоть и не стал тереть и нюхать. У Стюарта все хорошо, он много работал, но уделял ей время на выходных и учил теннису. Она пуляла в небо пушистые желтые шарики, и «вчера» (судя по штемпелю – уже две недели назад) он обновил навигационную систему, так что они могли отправиться куда угодно со спокойной душой. Вот и все, что Эмбер написала о Стюарте, здесь же письмо и закончилось. Отстой.

Я получал от нее письма в следующие месяцы, но послания становились все короче и беспорядочнее, да и приходили все реже. В последнем она упоминала Дэнни, он был в Лондоне и в Ньюмаркете (Саффолк) – горячее местечко для лошадей – с каким-то жокеем, и Стюарта, который зашивался на работе (его партнер планировал отойти от дел, что только увеличивало нагрузку). Еще там было, что теннис пока на паузе, Стюарт не в лучшей форме, нужно сдать анализы, но ничего критичного. Меня не покидало ощущение, что она замучила бедного старикана. На этом все закончилось, никаких больше писем.

На грани существования

Уже несколько дней мы взаперти, ветер воет без остановки, и снег все валит и валит. Я уже думаю, не похоронит ли нас заживо и бесследно. Серьезно, мы, взрослые мужики, развлекаемся только игрой в дартс (и, кажется, это совсем не развлекает тех немногих женщин, что здесь есть). Если все продолжится в том же духе, еще немного – и мы начнем кидать дротики друг в друга. Даже когда погода хорошая, чувство отдаленности в Антарктике такое, какого я никогда не знал прежде. Наблюдая, как Венера ошеломительно ярко светит в беззвездной голубизне, а не темной ночью, как мы привыкли, начинаешь принимать это небесное тело за Солнце, которое каким-то образом оказалось очень далеко, – или, может, это я смотрю на него с отдаленной ледяной планеты. Временами кажется, что это одно и то же – быть здесь или на краю Солнечной системы… И все же довольно иронично, что расстояние только пробуждает чувство близости к тем, кто значит больше остальных, делая их более реальными и осязаемыми в сознании, в то время как все остальное угасает.

Онехунга

5 декабря 1980 года

Стоило мне только ступить на землю в аэропорту Окленда, появилось чувство, что я снова на ее территории, хотя с каких это пор Окленд – ее территория, а не моя? Не успел я добрался до зоны прилета и маминых распростертых объятий, как все на меня нахлынуло, словно и не уезжал. По пути домой маме надо было заскочить по делам, и, «чтобы побаловать меня», она поехала в универмаг Farmers на Хобсон-стрит, где, как и всегда в это время года, маячил гигантский восемнадцатиметровый Санта в десять раз выше меня взрослого. В детстве я его боялся: представлял, что он схватит меня в кулак, как Кинг-Конг, если не буду хорошим мальчиком. Было чудно́ снова оказаться здесь взрослым. Тем более что я подмечал то, чего не видел раньше, например его подмигивание и смещенный на бок ремень, когда он подманивал пешеходов пальцем. Я пришел к выводу, что даже теперь нелишним было бы перейти на другую сторону улицы, когда видишь его, даже будь он нормального размера. Я поделился впечатлением с мамой, думая, что она отчитает меня за грязные мысли. К моему удивлению, она рассмеялась.

Поначалу многое в Окленде напоминало мне об Эмбер – городской пейзаж, пейзаж вокруг городского пейзажа, морской пейзаж вокруг пейзажа вокруг городского пейзажа. Столько мест, где я бывал или планировал побывать с ней. Я думаю, это из-за запахов у меня случился рецидив, против моей воли. Аромат пачули унес меня в лето 1979 года, в бесконечную эйфорию после первой встречи с ней, как иногда это делал запах моря, задувающего с извилистого побережья. В то мое семейное Рождество Эмбер была как гость, которого никто не видел, кроме меня. Когда сестра распаковывала новое летнее платье, сидя под елкой, Эмбер появлялась будто из воздуха, чтобы показать мне, как она выглядела бы в этом платье. Она словно была рядом, не обращая внимания на форелевый галстук, который мама подарила мне. И я сейчас не о маленьких рыбках, плывущих по ткани, нет, весь галстук был в виде рыбины, причем конец галстука – это голова, чтобы каждый видел: у меня на шее болтается форель. Спасибо, мамуль! Я не мог удержаться от размышлений, была бы Эмбер счастлива с такой семьей, как моя, если бы не встретила Стюарта. Впрочем, к тому времени, как папа уже валился с ног от собственных шуток – «Подарил жене деревянную ногу на Рождество, это не главный подарок, просто нужно же что-то заткнуть в рождественский чулок!» – я почувствовал облегчение, что ее и близко там не было.

Новый, 1981 год

Новый год я встречал с Беном и Каху, еще одним моим другом. Они снимали бывшую государственную квартиру[18] на две спальни, а гостиная там вполне могла бы сойти за еще одну спальню. Бен писал докторскую, казалось, это займет вечность, а Каху работал на мясокомбинате Westfield Freezing Works возле гавани Манукау. Я как-то неосознанно начал снимать квартиру с ними, потому что мы вместе пили, и, когда я выпадал из реальности, их квартира была лучшим местом, где можно остаться… и это переросло в привычку. Время от времени я брал из дома чистые вещи, но не ночевал там: старая комната смахивала на музей, посвященный детству, там была форма «Футболист дня» с цифрой один, значки бойскаута, коллекция детективов «Великолепная пятерка» и прочие реликвии, которые мама взяла под охрану.

У совместной аренды были преимущества, например можно делать или не делать много чего, но и недостатки тоже: душ забит черной слизью, мыло на веревке все в волосах и вечно пустой холодильник из-за трех прожорливых глоток. Я до сих пор помню ночной голод и что хлеб, который мы покупали, не утолял его, так как это был самый дешевый хлеб, дешевле некуда, он на восемьдесят процентов состоял из воздуха, дырки в нем были такие большие, что можно было дышать через кусок, да что там – даже через два или три. Мы знали это наверняка, потому что однажды, пьяными, попробовали и не задохнулись. Тогда супермаркеты работали допоздна только по пятницам, в такое время по магазинам ходили только маргиналы или подобные нам типы, не менее подозрительные с точки зрения других покупателей.

Это была сумасшедшая, совершенно упадническая жизнь. Я, Бен и Каху отрывались на всю катушку всякий раз, когда у нас было время и желание притащить столько ящиков пива, что машина проседала. Иногда наши мозги так мариновались, что мы делали очень тупые вещи. Однажды у нас закончился газ в баллоне, и мы