никакого запрета на их распространение за пределами династии, разумеется, не существовало и существовать не могло – каждый подданный, как и князь, мог получить в крещении имя Роман, Глеб или Василий.

Рис. 6. Связи сыновей Ростислава Мстиславича с половецкими князьями

Модель двуименности, таким образом, давала Рюриковичам в руки средство удачно, со стратегическими целями, распоряжаться хотя бы одним из собственных имен, не самым публичным, но при этом широко известным. Если князь уже носил христианское имя в качестве единственного, то и тогда он мог подарить его сыну своего половецкого союзника, ведь никакого родового табу на такое именование в любом случае в династии не существовало. Мы не знаем, случалось ли Рюриковичам непосредственно дарить свои христианские имена своим подданным на Руси, однако известно, что факт совпадения христианского имени князя и, например, имени человека, посылаемого к нему с деликатной миссией, в летописи отмечается и даже подчеркивается[100].

Итак, древний обычай имянаречения, подразумевающий запрет на использование родового имени живого отца или деда, в династии Рюриковичей со временем породил целый ряд моделей дипломатического использования антропонима, когда имя новорожденного наследника скрепляло некую договоренность между старшими. Самой насущной из них и ранее всего сформировавшейся стало, по-видимому, наречение племянника в честь живого дяди, подтверждающее договор между двумя родными братьями, каждый из которых брал на себя заботу об интересах наследников того из партнеров, кому случится умереть первым. Еще раз обратим внимание, что чаще всего в такой ситуации дядиным тезкой становился кто-то из младших мальчиков в семье, хотя, разумеется, это правило не было абсолютным. Со временем обнаруживаются примеры, когда князья отдают свое имя тем новорожденным, с чьей семьей они связаны союзом по свойству, сыновьям сестры или шурина. При таком – в целом необычном для рода – акцентировании внимания на родстве через женщин не столь важно было, о младших или старших наследниках шла речь, «андроцентрический счетчик» родового старшинства в данном случае позволял себе некоторые сбои.

В то же время необходимо учитывать, что все без исключения Рюриковичи не только состояли в кровном родстве друг с другом, но и прекрасно это родство осознавали, сколь бы отдаленным оно ни было, и строили свою династическую политику на том, что все мужчины, принадлежавшие к этой огромной семье, были прямыми потомками одного и того же лица. Княжеские имена, напомним, были своего рода неотчуждаемой коллективной собственностью этого стремительно разраставшегося рода, и хотя в отдельных ветвях отдавалось явное предпочтение тем или иным династическим антропонимам, ничего запретного в своеобразной циркуляции этого общего фонда имен в пределах рода, строго говоря, не было. Нежелательным представлялось, как уже говорилось, их распространение за пределами княжеского обихода.

Иной была ситуация с крестильными именами Рюриковичей, формировавшими особое ономастическое пространство, которое сближало правителя с людьми, не принадлежавшими к династии. Оно-то и делало возможным существование еще одной модели имянаречения, когда князь мог дать собственное христианское имя сыну своего половецкого союзника-язычника.

Подобного рода ономастические возможности оттеняют своеобразие каждой отдельно взятой династии, своеобразие развивавшегося на фоне некой универсальности и конвергентное™ основных принципов выбора имени. Имена дают замечательную возможность проследить так называемые «длинные линии» культурного взаимодействия, где русская династия домонгольского времени предстает в качестве своеобразного медиатора, заимствующего некоторые принципы номинации, обрядовые практики, элементы дипломатического и церемониального обихода на севере и западе Европы, транслирует их далее, в частности, тем кочевым народам, с которыми им приходится тесно соприкасаться. Не менее интересным и актуальным оказывается и описание обратного процесса, когда в качестве исходной точки для заимствования предстает кочевой Восток.

«Кодекс Гертруды» после Гертруды: судьба книги на династических перекрестках XII в.

Александр Назаренко

Кодекс с содержательно и хронологически сложной структурой, за которым в науке закрепилось название «Кодекс Гертруды», Codex Gertrudianus[101], в основе своей представляет собой иллюминированную Псалтирь позднекаролингского маюскульного письма размером 24 х 19 см. Она предназначалась для трирского архиепископа Эгберта (977–993), известного покровителя искусств, и была выполнена в прославленном скриптории швабского монастыря Райхенау[102] (этот Psalterium Egberti не следует путать с Codex Egberti – евангелиарием аналогичного происхождения[103]). Вместе с конвоем Эгбертова псалтирь занимает fol. 16v-230v нынешнего кодекса. При неизвестных обстоятельствах Псалтирь оказалась во владении семейства лотарингского (рейнского) пфальцграфа Эццо (996-1034). Уже его отец, пфальцграф Херманн (ок. 986–996), управляя обширными землями королевского фиска по Рейну и Мозелю, занял весьма влиятельное положение в период малолетства Оттона III и регентства императрицы Феофано (983–991)[104]. Оно отразилось, в частности, в женитьбе (еще при жизни Феофано) Эццо на Матильде, родной сестре Оттона III. Дочь от этого брака, Рихе(н)ца, в 1013 г. была выдана замуж за сына польского князя Болеслава I Храброго (992-1025), а именно за будущего польского короля Мешка II (1025–1034, с перерывом)[105]. В свою очередь, дочь (очевидно, старшая) Мешка и Рихе(н)цы, т. е. правнучка императора Оттона II, по имени Гертруда около 1043 г. стала супругой Изяслава, одного из старших сыновей киевского князя Ярослава Владимировича (Ярослава Мудрого) (1016–1054, с перерывом)[106], в будущем также князя киевского (1054–1078, с перерывами). В связи ли с браком, в качестве благословения матери, или после смерти последней в 1063 г.[107] Эгбертова псалтирь оказалась в руках Гертруды.

Именно в это время вокруг Псалтири и складывается кодекс, получивший название по имени ее новой владелицы. Были добавлены fol. 2r-15v и 231r-232v, а также появились многочисленные приписки молитвенного содержания не только на оставшихся чистыми листах Псалтири (обычно на оборотах миниатюр, занимавших всю страницу), но и на ее полях – так называемый «молитвенник Гертруды». Добавленные листы были приплетены к Псалтири – быть может, уже после смерти Гертруды, вследствие чего и в изначальном, трирском, конвое Псалтири, и в листах Гертруды заметны отдельные утраты. Нынешний вид Codex Gertrudianus приобрел в результате повторных, позднейших переплетений[108].

Среди добавлений имеются пять высококачественных миниатюр во весь лист византийско-русского происхождения[109], в том числе с изображениями сына Гертруды, волынского и Туровского князя Ярополка Изяславича (1078–1086/7), а также самой княгини. И в молитвах Гертруды, многие из которых носят не формулярный, а личный, авторский характер, многократно упоминаются крещальное имя Ярополка – Петр, его Гертруда не раз называет своим «единственным сыном» («unicus filius meus»)[110], и имя владелицы молитвенника «недостойной рабы» Божией Гертруды[111].

Это свидетельство источника, достоверность которого не может подвергаться сомнению, принято толковать фигурально: unicus будто бы означает