укрыл полиэтиленом. Так себе, конечно, кровельный материал, но другого не было. Чтобы уберечь его от ветра, солнечных лучей и прочих негативных воздействий, поверх уложил все тот же двойной сэндвич из дерна. Получился холодный продуваемый чердак. Чтобы туда не наметало снег, дальний фронтон я зашил, а со стороны крыльца не стал. Так удобнее складировать на поветь что-нибудь нужное.

Настал черед, пожалуй, самого главного предмета в обиходе — печи. Подступиться к ней я откровенно боялся. Начать решил с фундамента. Все мудрые руководства советовали сооружать его ниже уровня промерзания. Для моих широт — это ни много, ни мало, полтора-два метра. Едва копнул, полезли камни. Я выворачивал один булыжник за другим, ловя себя на бессмысленности производимых манипуляций. Какой резон заменять одни камни другими? На ум пришел анекдот, почему в армии решили отменить ношение генеральских каракулевых папах… Нет смысла снимать шкуру с одного барана, и надевать на другого… Я выбрал весь рыхлый грунт и счел благоразумным остановиться. Утрамбовал подушку из булыжников с песком. По-хорошему стоило бы туда добавить цемента, но его я берег.

Из массивных валунов выложил основание: наметил большую топку и дымоход, отделенные перегородкой. Печь должна неприхотливо заглатывать топливо в минимальной обработке: и пни, и ветки, и раскоряки, и остальное прочее. Ибо без бензопилы доводить дрова до нужного формата придется ценой мышечных сокращений. Нехватки древесины в ближайшем столетии не предполагалось, поэтому в этом плане можно не беспокоиться. Над топкой я предусмотрел плиту: два отверстия по диаметру котелка и сковородки. Конфорки закрывались подобранными по размеру плоскими камнями.

Потом началось самое сложное: сооружение трехметровой дымоотводной трубы. Чтобы дымоход меньше зарастал сажей, предстояло сделать его максимально гладким и прямым. И, при этом, исстараться, чтобы вся конструкция не навернулась. С блэк-джеком и искрами. Для выдерживания внутреннего диаметра я приспособил ровное ошкуренное полено, смачиваемое водой. Сначала обмазывал его раствором, после обкладывал камнями. Когда обвязка слегка затвердевала, осторожно выкручивал свой импровизированный шаблон и подтягивал кладку внешней поддержки, воронкообразно сужающуюся к потолку. Пришлось изрядно повозиться при прохождении перекрытий. Я извивался ужом, совершал отчаянные акробатические этюды, отчетливо понимая, что цемент неумолимо подходит к концу, и второй попытки у меня попросту нет. Чтобы в дымоход не заливал дождь, я соорудил на его конце защитный грибок в виде тонкого тарелкообразного камня. Снизу он напоминал грузинскую кепку-аэродром, и, пожалуй, его можно было считать символической вишенкой на торте.

Трясущимися руками я развел в очаге свой первородный огонь. Изба заполнилась едкой сизой завесой, и сердце мое оборвалось. Все получилось в точности, как в присказке — дым шел в три конца: в дверь, в окошко и в трубу немножко… Не так просто это, печки класть. Мудрости нужно знать разные и хитрости. А пламя, меж тем, разгорелось, набрало силу. И тяга пошла! Завыла, загудела! Я выскочил наружу: из-под кепки, как из топки заправского паровоза, толчками пыхали бодрые клубы.

Бухнул от неожиданности Балабан; на озере встрепенулись утки, замолотили крыльями с натужным присвистом — это я, не сдерживаясь, всей мощью легких издал ликующий вопль, и зашвырнул кепку высоко-высоко на сосну. Еле достал потом. Даже невозмутимая пищуха, в повседневной жизни меня игнорирующая, повернулась на шум и принялась укоризненно выскабливать лапкой клюв.

Мой дом оживал.

Встала в долбленую коробку дверь. Угол занял грубый, но прочный стол. С помощью кирки мне удалось вымучить небольшую кубическую яму под придомовой погребок. После установки опалубки туда перекочевали гороховидная картошка, свекла, морковка и капуста. Кверху корнями почетно повисли отборные маточные кочаны — рассада на следующий сезон. Готовилась занять свой засек доспевающая осенняя турнепса. Я настелил пол, соорудил просторное спальное место, и, перенеся из палатки теплые вещи, решился на первую ночевку, осторожно пробуя окружающую обстановку на вкус.

Уютно потрескивали поленья в камине, пахло смолой, землей и мхом. Спал я раздетый и с приоткрытой дверью: огромная печь жарила, как в бане, прогревая небольшое пространство играючи. Постепенно в избу переместились остальные прочие вещи. Места вдоль стен заняли полки, повисли косички чеснока и лука, пучки трав. Под потолком болтались копченые сиги и недоеденная кабанья нога — ля хамон.

Задули ветра, зарядили холодные дожди. Мой огород опустел. Зеленел только коврик озимой пшеницы, которую я решил высадить в качестве эксперимента, да теплилась кое-какая растительность в отапливаемых парниках. Битва за урожай закончилась, избушка стояла, хвалясь свежими боками. Я, как и раньше, ежедневно толокся по хозяйству, но уже размеренно, неторопливо. Позволяя себе перевести дух. Любил плеснуть в травяной сбор, для краткости именуемый чаем, клюквенной настойки и, закутавшись в теплую куртку, подолгу смотреть, как по небу бегут нескончаемые стада облаков. Как, выстроившись в линию, режут воздух громадными крыльями серые цапли. Как вальсируют желтые листья и беззвучно находят вечное свое пристанище в спутанной пожухлой траве. Мне казалось это очень важным. Я вспомнил, как Паровозик из Ромашково слушал песню соловья, боясь опоздать на целую жизнь. Только сейчас внутри меня аукнулся тот посыл из далекого-далекого детства. И холодок проносился по коже. Ведь я чуть не опоздал. Чуть не опоздал окончательно.

Теперь я наконец-таки мог отвести душу на рыбалке. Осенняя щука брала жадно, обрывала приманки, разгибала крючки. Несмотря на полные закрома, рыба казалась подспорьем вовсе нелишним, и я не гнушался запасать ее впрок. Откуда-то впуталась в сетку семга килограммов на восемь. До этого их никогда ловить не доводилось, и я долго гадал, что за зверь. Употребил исключительно в малосоленом виде с громким хрустом за ушами и превеликой приятностью. На перекатах клевал на муху неплохой хариус, время от времени попадался ленок. Мои кладовые пополнялись вялеными балыками, юколой и различной рецептуры засолками. Такому богатому фосфором многообразию, пожалуй, позавидовал бы даже Елисеевский гастроном.

Путем бесчисленных опытов с подкормками на границе химии и психики мне удалось затворить годную пшеничную закваску. Теперь возведенное на опаре тесто превращалось в душистый, нереально вкусный хлеб с хрустящей корочкой. Он быстро черствел, эволюционируя в каменной консистенции сухарь, но свежим его можно было есть, пока позволяли стенки желудка. И потом, когда не позволяли, тоже. Я клянусь, все эти снежные крабы, трюфели, молекулярные фуа-гра с лапездроном и паштетом из левого яичка самца розовой сойки блекли и меркли в сравнении с теплым подовым караваем, поднявшимся за ночь в массивной каменной топке. Не собираясь останавливаться на достигнутом, я добавлял в муку толченую ягоду, грибы, лук, горчицу пробовал выпекать лаваш на раскаленном камне. Но пальму первенства среди моих кулинарных изысканий прочно удерживали пироги с копченым