И в Брокгаузе с Ефроном все, как и в других словарях: общие места, ничего конкретного ни о племени, ни о названии народа. «Арап» – вот и все дела. Но тогда так называли и арабов, и эфиопов, и кого угодно, тем более мало кому известных лесных туарегов, иначе – асгаров. Пожалуй, придется поверить на слово. Или не поверить?..

Герман закрыл Брокгауза, нашарил выключатель над головой и, погасив свет, уставился в пронизанное бледным лунным лучом стекло, по которому струились белые разлапистые узоры.

«Побеги морозных растений вверх поднялись – к пущей стуже», – вспомнил он примету, которой его научила тетя Паша. Куда уж пуще! И так завернуло без жалости, за день столбик термометра рухнул с нуля до двадцати двух, а теперь уже к тридцати подбирается.

Натянул на плечи одеяло, поверх другое и свернулся калачиком, пытаясь подавить не утихающий озноб. После того длительного кровопускания его беспрестанно морозит. Да и вообще в том крыле больницы, где живет Герман, холодновато. А каково там бедолаге Абергаму Алесану… и все такое? Впрочем, в его палате должно быть тепло. Герман приказал топить там печи без перерыва, чем заслужил вековечную, пожалуй, ненависть истопника Сергеича, которого он таким образом лишил всей новогодней, рождественской и староновогодней сласти – напиться до одурения.

– Не будешь топить постоянно – выгоню вон! – тонким, злым голосом сказал Герман и показал Сергеичу заготовленный заранее приказ, за подписью, между прочим, не своей, а Маркелова, главврача.

При этом он держал бумагу двумя пальцами за край, очень ловко прикрывая число: трехмесячной давности. Тогда, по ранним октябрьским холодам, в больнице воцарилась стынь-стужа, а Сергеич гулял на всю катушку, отмечая наступление знаменитой болдинской осени. Образумила его сестра, узнав, что приказ об увольнении уже подписан и в больнице срочно ищут нового истопника. Что характерно, его почти нашли, и Герман до сих пор жалел, что Маркелов не довел дело до конца: сестра Сергеича, безответная и самоотверженная тетя Паша, уплакала-таки главврача. Хотя… хотя еще неведомо, как сложились бы отношения с новым истопником. Против Сергеича теперь хотя бы есть оружие в виде старого приказа, а если он и возненавидел на всю жизнь этого «хер-р-рурга», оставшегося в праздники в больнице и установившего сущую диктатуру, то вышеназванному на это глубоко плевать.

Главное, чтобы тепло было!

Герман усмехнулся, вспомнив, как вчера плакали от жары стекла в операционной палате. Больной, весь полосатый от повязок, будто зебра, лежал в чем мать родила, и старая ханжа тетя Паша стыдливо отводила взор от его вызывающе торчащего среди бинтов достоинства, которому глубокое беспамятство хозяина как бы даже на пользу пошло.

– Ишь ты, африканский жеребец! – восхитился Сергеич, заглянувший проверить «накал градуса», как он выразился, и вышел, утирая лисьим малахаем мигом взопревшее лицо и добавив крутую рифму к слову «жеребец».

А Герман подумал, что Сергеич, похоже, больше изумлен именно выдающейся оснасткой новогоднего пациента, чем самим фактом его появления в Болдине. Да и тетя Паша видела теперь в незнакомце только послеоперационного больного, которого надо терпеливо выхаживать и ставить на ноги, в чем она была великая мастерица. Сам же Герман привык к пациенту, пока стоял над столом и орудовал иглами, которыми он сшивал рваные раны на этом черном, как антрацит, теле.

Но что было с ними троими, когда, услышав истошный сигнал под окнами, они выскочили на крыльцо и увидели габаритные огни «КамАЗа», таявшие в снежной замяти, а на ступеньках – бесчувственное тело, на котором, чудилось, не было живого места!..

Незнакомец был весь покрыт коркой запекшейся крови, вдобавок – обожжен: так им сначала показалось. И только через несколько минут тетя Паша, срезавшая с тела клочья одежды, вдруг уронила ножницы, перекрестилась и воскликнула с ужасом:

– Аггел или чеченец?!

«Чи жид, чи москаль?» – вспомнил Герман анекдот про хохла, к которому дочка привезла мужа на смотрины, и прыснул было. А чего тут смешного? Тетя Паша небось только по телевизору негров и видела, а по телевизору, известно, всякое показывают, даже инопланетян, но это ведь не означает, что они на самом деле существуют!

За стенами больницы выло, било по стеклам, смерти топотали по крыше, будто туда высаживался десант дьяволов. Ночь выдалась совершенно гоголевская, о такой говорят: «Черт украл месяц»; правда, не рождественская, а новогодняя. В больнице оставалось из всего персонала только трое: Герман – дежурный врач, тетя Паша – дежурная сестра и пьяненький истопник Сергеич, притащившийся ровно в полночь облобызать свою многотерпеливую сеструху с Новым годом.

Пациенты на эту ночь все разбрелись по домам, врачи, соответственно, тоже, и вместе с боем кремлевских курантов, донесшимся из комнаты отдыха, где стоял телевизор, в сознание Германа ударила пугающая мысль, что операцию этому умирающему, жестоко искалеченному человеку вынужден будет делать он – немедленно и практически в одиночестве.

Это, конечно, какая-то фантастика, но все врачи и медсестры родом были из ближних и дальних окрестных деревень, а потому разъехались под Новый год – не сыскать. Главврач, он же главный хирург, который, собственно, и должен был бы оперировать (Герману оставалось бы только ассистировать), жил, правда, в Болдине. Однако, точно по уговору со злодейкой судьбой, он именно вчера, 31 декабря, сломал ногу в собственном дровянике. Герман ему сам же накладывал днем гипс и убеждал не тревожиться. Анестезиолог (рентгенолог по совместительству) опять-таки вчера на последнем рейсовом автобусе умчалась в Арзамас, где жила ее дочь, которую увезли на «Скорой» с преждевременными родами.

Герман оказался один – до жути один. И ждать было нельзя: черный умирал.

…Он сам давал анестезию – сам и оперировал. Тетя Паша, причитая и молясь, ассистировала, почти не путаясь. А Герман работал, изредка вскидывая голову, когда очередной вихрь с особенным остервенением перебирал стекла в окнах, – и вспоминал любимого Булгакова, «Записки юного доктора», про то, как герой в разгар операции бегал к себе в кабинет поглядеть в справочнике, что дальше делать. Герман бы тоже с удовольствием сбегал, да боялся, что негр в это время помрет.

А потом выяснилось, что кончилась кровь… а дело завершилось тем, что Герман лежал на одном столе, негр, забинтованный с ног до головы, на другом, а их руки, белая и черная, были соединены красной пульсирующей трубочкой, по которой кровь Германа перетекала в чужое бесчувственное тело.

От усталости и недосыпа кружилась голова, ну и, конечно, резкая и обильная кровопотеря давала себя знать (все-таки сдать пол-литра крови и выпить пол-литра водки – равно головокружительные занятия!). За окном по-прежнему металось, выло и ухало. Тетя Паша, от вечного умерщвления плоти и нынешней усталости белая и полупрозрачная, будто призрак, качалась между ними, вглядываясь то в одно, то в другое лицо, и чувствительно пощипывала Германа, когда он сонно заводил глаза:

– Нельзя спать! Нельзя!

Герман тупо таращился в окно.