регулярные войска, а отправляли в Иностранный легион, хоть они и настаивали на желании сражаться59. Для большинства из 3393 русских, попавших в Легион к 10 декабря 1914 года, этот опыт стал крайне неприятным. Их оскорбляли, принижали, а в заявлениях на перевод отказывали. На следующий год тридцать семь бойцов Легиона взбунтовались и оказались под трибуналом; семерых казнили60.

* * *

В Первую мировую войну «Русские сезоны» продолжались в театре Шатле, хотя для того чтобы держаться на плаву финансово, компания теперь ездила с гастролями и регулярно появлялась в Монте-Карло. Самой известной постановкой, вышедшей в военные годы, был новый балет «Парад», премьера которого состоялась в мае 1917 года. Балет изображал парижскую уличную ярмарку с фокусниками и акробатами, хореографию ставил Леонид Мясин, а идея сценария принадлежала французскому писателю Жану Кокто. Музыка авангардного французского композитора Эрика Сати оскорбила вкусы парижской публики – там звучала и пишущая машинка, и автомобильный клаксон; то же самое касалось кубистских декораций и костюмов, выполненных новым громким талантом, возникшим на парижской сцене, Пабло Пикассо, знаменитым провокатором.

Эренбургу «Парад» запомнился как единственное радостное событие в Париже в военные годы. Le Tout-Paris явился в полном составе и возненавидел решительно все: модернистскую музыку, хореографию и особенно костюмы и декорации Пикассо. Прием «Парада», хоть и шумный, был все-таки более благоприятным, чем у «Весны священной»: «Люди, сидевшие в партере, кинулись к сцене с криками “Занавес!” в настоящем бешенстве», – вспоминал Эренбург забавляясь. Публика была оскорблена в лучших чувствах, когда артисты лишь посмеялись над ее протестами, и зрители, «полностью потеряв голову», стали кричать: «Смерть русским!» и «Пикассо – бош!»[15] На следующий день французская пресса предложила русским, вместо того чтобы издеваться над французской публикой, подразнить немцев «где-нибудь в Галиции»61.

Дягилев рассчитывал, что «Парад» вызовет такой же скандал, как «Весна священная» четырьмя годами ранее, и это повысит продажи билетов. Его ждало разочарование: балет удалось показать всего четыре раза, после чего он был снят с репертуара. Финансовые затруднения заставили его в 1918 году перевезти труппу «Русского балета» сначала в Мадрид, а затем в Лондон. Премьера «Парада», однако, обеспечила Парижу статус города, в котором «авангард вступил в борьбу с общеевропейской элитарной культурой»62. Она также положила начало карьере Пабло Пикассо, который женился на Ольге Хохловой, одной из балерин дягилевской компании, на следующий год, в русской православной церкви на улице Дарю. С этого момента и на всю жизнь она стала его основной натурщицей.

Дальше наступил 1917 год, и у русской эмиграции появился куда более серьезный повод для озабоченности, чем искусство. В начале марта, после недели протестных маршей, забастовок и беспорядков, в Петрограде (так переименовали Санкт-Петербург с началом войны) произошла долгожданная революция. 15 марта Николай II отрекся от престола, а его брат Михаил отказался взять власть. Услышав эти новости, Ленин, перебравшийся в сентябре 1914 года в Швейцарию, бросил свой тихий домик в Цюрихе и вместе с большевистской свитой срочно помчался в Петроград, стремясь воспользоваться трудностями, возникшими у Временного правительства в наведении порядка.

Илья Эренбург вспоминал, как русские эмигранты в Париже приходили в восторг от новостей о революции и шумно праздновали ее, с выпивкой и песнями, в барах и кафе на Монпарнасе. Большая их группа явилась к русскому послу Александру Извольскому в посольство на улице Гренель с просьбой помочь вернуться домой. Для политэмигрантов, мечтавших скорей оказаться в России, свободной от царизма, был разработан план постепенного возвращения: «первыми поедут те, кто принадлежит к наиболее влиятельным партиям»63. Однако у них появился и новый повод скорей покинуть Париж – нарастающая антирусская компания в прессе, возглавляемая Le Matin. С начала революционных волнений 1905 года французская полиция беспокоилась насчет растущего числа русских эмигрантов, наводняющих столицу. Париж превратился в «центральный штаб русских революционеров» – их собралось там около двадцати пяти тысяч. Их лояльность Франции и ее союзу с Россией ставилась под сомнение64.

К апрелю 1917 года французская пресса начала публиковать открыто враждебные статьи с инсинуациями о том, что русские «всегда обожали пруссаков, что они безответственны и склонны предавать друзей»65. Нарастала антипатия между французской и российской армиями, стоявшими вместе во Франции. Эренбург торопился вернуться домой, но въехав во Францию в 1908 году без официальных бумаг, вынужден был обивать пороги посольств и консульств, чтобы раздобыть себе паспорт и визу, необходимые для отъезда. Перед тем как уехать, он еще раз посидел в «Ротонде» со старыми друзьями, включая мексиканского художника Диего Риверу. Ривера радовался за него; Эренбургу предстояло «увидеть революцию, настоящую революцию!» Ривера уже видел одну у себя в Мексике и заявлял, что это «самое веселое, что можно вообразить». При расставании он выразил надежду увидеться с Эренбургом вновь. А может, и нет: вдруг его бросят в тюрьму или застрелят – революция, она такая66.

Запасшись нужными бумагами, Эренбург собирался сесть на поезд домой. В последний вечер в Париже он бродил по берегам Сены, «глядя вокруг и ничего не замечая. Я больше не был в Париже и еще не был в Москве… я был счастлив и несчастен. Моя жизнь в Париже была ужасна, но все равно я любил Париж»67. В Москву он прибыл в июле 1917 года, а четыре месяца спустя стал свидетелем прихода большевиков к власти. Однако его парижская история не закончилась – равно как и у других русских эмигрантов, с которыми Эренбург подружился там. Многие из них подверглись в России преследованиям со стороны нового социалистического правительства, причем куда более суровым, чем при царе. Великие князья лишились своих дворцов, а семьи их были приговорены как враги нового государства. Очень скоро многим русским пришлось снова бежать в Париж.

Глава 4. «Мы пережили свою эпоху и были обречены»

Въезжая в свой очаровательный новый дворец в Царском Селе перед началом войны в 1914 году, великий князь Павел Александрович и княгиня Палей в глубине души знали, что их поколение стоит на пороге катастрофы и что возвращение в Россию для них крайне рискованно. Однако после двенадцати лет изгнания и вынужденной бездеятельности Павел мечтал снова служить в армии – он был прирожденным военным1. Возвращался он, однако, охваченный глубоким фатализмом: в августе 1915 года они с Ольгой за ужином признавались французскому послу в Петрограде, Морису Палеологу, в том, что царь и его приближенные «приговорены»2.

Хотя с началом войны Николай II удовлетворил ходатайство Павла о военной службе и назначил