Зрелище замирения является смотрящему с моста через Москву-реку. Здесь видно больше города, всё говорит со всем. Виден Большой дворец в Кремле, постройка Николая I, от Боровицкой площади едва заметный, не смотрящий на нее. Здесь дом Пашкова заговаривает с ним.

О том, что уступает место. Как классицизм и Александр I – романтизму и Николаю I. Русский Давид, по слову митрополита Филарета, – русскому Соломону.

Жест отступа и замещения организует сцену с двумя дворцами. Если в неглименской долине, на Боровицкой площади, высокая стена Кремля и дом Пашкова образуют пару в самом деле полемическую, то развернутый к Москве-реке Большой дворец определенно равнодушен к своему сопернику. Теперь и дом Пашкова развернулся на реку из глубины второго плана. Уходит фронда, возникает дополнительность на отступе. Оборотилась цитадель.

Так отступил дворянский век. Так отступил и Александр Благословенный, по преданию, отдавший власть.

Не этот ли уход царя пресек дурную бесконечность провокационных бегств властителей? Федор Кузьмич – не искупление ли Иванца Московского? Александр не шутил с уходом, уходил не на Арбат. Не взял с собою власти, не думал посмотреть, что выйдет из его ухода. Мнимая смерть его, конечно, спровоцировала возмущение 14 декабря, но спровоцировала бы и настоящая. После ухода Александра русская столичность изготовилась вернуться по наведенным Николаем рельсам, изживать бегство Петра. Тем часом из Москвы ушла дворянская «республика», и недворянской сделалась империя.

Сегодня сам дворец в Кремле служит разительным свидетельством ухода, отсутствия царя вообще: официальный злато-белый фасад чернеет окнами. Такой вот триколор. Уход Николая II, царя, который мыслил уйти как Александр, из тоже-человека стал слишком человеком, «гражданином Романовым», и в этом качестве погиб.

Недавно отыскалось дело о тяжбе капитан-поручика Пашкова с подрядчиками относительно расценок. Из дела ясно, что «по просьбе господина Пашкова у показания и при закладке оного строения был господин коллежский асессор и архитектор Матвей Федорович Казаков». Закладка состоялась (и такая точность тоже новость) 27 мая 1785 года.

Цитата из полицейского отчета о происходящем на участке в первый строительный сезон: «А как при том строении архитектора нет и строения уже немалое число построено…» Вспомнить, что строится. Этот кажущийся просто небрежным язык удобен тайне авторства Пашкова дома.

Доселе мы располагали только говорящим за Баженова письмом князя Юсупова князю Волконскому. Директор Кремлевской экспедиции (дворцового архитектурного ведомства) пишет министру Двора «касательно покупки дома г. Пашкова на Моховой… Я разумею Пашкова дома на Моховой улице с бельведером, строенной архитектором Баженовым, но не тот дом Пашкова, в котором был театр…» То есть не дом театрала Александра Ильича, где в 1827 году, когда писал свое письмо Юсупов, бельведера уже не было («Новый» университет), – а дом Петра Егоровича, бельведер которого, сгоревший в 1812 году, был восстановлен.

Судное дело весомее письма, тем более такого позднего. Впрочем, Юсупов был осведомленным человеком, предводительствуя в Экспедиции кремлевского строения учениками Казакова и Баженова.

Знакомый с ними же историк Снегирев, сопровождавший Гоголя на крышу, был второй, кто называл Баженова.

Наконец, судное дело не называет Казакова автором.

Сомнений в том, что дом Пашкова Казакову по плечу, давно не может быть. Однако на Ваганьковском холме культуре для чего-то долго нужен был один Баженов.

За него скорее, чем за Казакова, говорит наша находка Капитолия на плане дома. Автор видел Рим, Москву и Рим в Москве. Пенсионером Академии Художеств Баженов долго подвизался в Риме. Среди немногочисленных известий о его пенсионерских занятиях есть сообщение мемуариста XIX века, Свиньина: «Доселе показывается в Риме как лучший проект, сделанный Баженовым для лестницы в Капитолий».

Но сегодня дому Пашкова нужны двое, Баженов и Казаков. Это старая тема культуры, тема их кентаврического двуединства.

Опыт традиционной атрибуции на этом останавливается. Но метафизика способна поверять гипотезы и выдвигать свои. Назовем такую атрибуцию метафизической.

Архетип царского зодчего – строитель Храма в Иерусалиме Китоврас. Брат и соперник Соломона, человекозверь и царь зверей.

Баженов, тщась предстать перед собою и другими посвященным первозодчим, состоя в «свободных хитрецах», как называет он художников вообще, и в вольных каменщиках, прямо возводивших свою вольность к каменщикам Соломона, – Баженов просто не умеет строить, переписывается с императрицей о каких-нибудь гвоздях. Зато он замешался в династической интриге, выбрав сторону наследника, и вызвал страх Екатерины, завершившийся опалой. Позже, в Петербурге, как соавтор Михайловского замка, он послужит павловской опричности.

Напротив, Казаков, по-видимости не входивший в тайные артели, был настоящим первозодчим, тайнознатцем архитектурного искусства. Тем, кто смыкает свод. Кто знает мимо государыни, где гвозди лежат. Он был сотрудник царственных особ, стоявший рядом, одесную и немного позади, как дом Пашкова в москворецкой панораме царского Кремля.

Кто видит дом Пашкова соперником Кремлю, невольно утверждает авторство Баженова. А кто союзником, – стоит за Казакова.

Но эта разность впечатлений есть также разность мизансцен – неглименской и москворецкой. И разность двух позиций цитадели на втором холме – против и подле города.

Мыслимо ли возвращение Пашкова дома в черту Кремля? Именно мысленное возвращение? Все-таки зрелище деления Москвы предполагает зрелище ее единства.

У Пашкова дома почти единая с Большим дворцом длина, единая этажность, единое число окон вдоль главного фасада (осей, учено говоря). По центру – бельведер или чердак (акцент наследственный не только для Ваганьковского, но и для Кремлевского дворца, где в этой композиционной роли выступал до XIX века Сретенский собор). Аркады или скругленные окна в первом этаже (в Кремле это еще одно наследство старого дворца с его подклетами работы итальянцев). Дворец Кремля, решенный в образе Пашкова дома, откликался бы соборам и аркадами, и разностью своих частей, и воздухом между частями (что открывало бы обзор Успенского собора, Теремов и Теремных церквей), и трижды треугольным принципом всей композиции, и белизной, и, наконец, мажором. Он освещался бы по главному фасаду целодневным солнцем, а не до обеда, как на Ваганьковском холме. В нем все для власти: аттик с гербовым щитом, балкон для выходов, флагшток над бельведером.

П.П. Верещагин. Вид Московского Кремля. 1879. Фрагмент