– Ну, пошли, – поторопила меня Марина.

Я последовал за ней по тропке среди сосен, пересекавшей чье-то давно заброшенное поместье с большим старинным домом, уже поддавшимся разрушительному напору дикой растительности. От дома вниз вела дорожка на пляж – там красиво золотился под солнцем песок. Мы вспугнули стаю чаек, которые перелетели на ближайшие скалы, на мгновение создав в воздухе подобие греческого храма из птичьих крыльев, морской пены и солнечных лучей. Вода была так прозрачна, что на дне бухточки можно было рассмотреть каждую песчинку. Прямо в центре ее возвышалась морская скала, словно корабль, выброшенный на мель. Свежо, пронзительно пахло морем. Ветерок чуть шуршал песком у наших ног. Марина долго молча вглядывалась в серебристую даль.

– Вот оно, самое прекрасное место на свете, – сказала она наконец.

Марина с таким энтузиазмом принялась знакомить меня со всеми красотами ее любимого уголка побережья, что я всерьез испугался, как бы не сломать себе шею, сверзившись с обрыва в воду.

– Вспомни, что если я и козел, то не горный, – вразумлял я ее, но без пользы. Экстремальный альпинизм набирал силу. Презрев мои мольбы о пощаде, Марина карабкалась по отвесным каменным стенам, встающим из моря, протискивалась в какие-то совсем непроходимые щели между скал, где снизу прибой дышал, как огромный кит. Я же каждую минуту с ужасом и стыдом ждал, когда наконец сработают неумолимые силы земного притяжения – и они сработали. Марина легко перепрыгнула через расщелину на островок, где ей приглянулся симпатичный грот. Я убедил себя, что смогу сделать то, что сделала она, и прыгнул туда. В следующую минуту я уже барахтался в Средиземном море, стуча зубами от холода и унижения. Марина с тревогой наблюдала эту картину сверху.

– Эй, ты как?

– Нормально, – героически пролязгал я зубами. – Отлично. Все хорошо.

– Что, холодная?

– Да ты что, – булькал я в ответ, – просто чудо!

Марина улыбнулась, быстро сняла свои белые одежды и на моих изумленных глазах красиво нырнула в лагуну. Почти сразу же я увидел рядом с собой ее смеющееся лицо. Она просто с ума сошла, в это время года – купаться! Но отступать мне было уже некуда. Мы энергично поплавали, поныряли и быстро выскочили на берег, где камни еще хранили слабое тепло солнца. Вытянувшись на них, я чувствовал, как бухает о ребра сердце и стучит в висках – то ли от купания в холодной воде, то ли от того, каким прозрачным стало мокрое белье Марины. Она заметила мое смущение и быстро пошла к своей одежде, оставленной на скале. Я смотрел, как при каждом шаге под влажной кожей обрисовываются мускулы ее стройного тела, и понимал, что чувствуют голодные волки. Я кусал губы – они были солеными.

Остаток дня мы провели в этом уединенном местечке на морском берегу, вгрызаясь в бутерброды, заботливо припасенные Мариной, и та рассказывала поразительную историю этого затерянного среди сосен поместья, в котором мы находились.

Оно принадлежало одной голландской поэтессе, которая день ото дня слепла от какой-то неизлечимой болезни. Зная о своей судьбе, поэтесса решила удалиться от мира и провести последние дни жизни здесь, в самом красивом на свете убежище из света, сосен и морского ветра. Она целыми днями сидела на пляже, не отрывая глаз от моря и любуясь последним светом, который ей оставался.

– Ее окружением были только любимые книги и некий Саша, лютеранский пастор. Когда она поняла, что уже совсем не видит, что больше никогда ей не увидеть рассвет – то попросила знакомых рыбаков, обычно встававших на якорь в ее бухте, позаботиться о немце после ее смерти. Те обещали. Через пару дней рано утром они видели, как она села в лодку, взялась за весла и быстро исчезла в сиянии моря. Больше ее никто не видел.

Мне показалась, что трогательную историю о голландской писательнице Марина выдумала сама, и я дал ей это понять.

– Порой воображение имеет большее отношение к так называемой реальности, чем факты, Оскар, – ответила мне она. – Мы можем вспомнить только то, чего никогда не бывало.

Герман заснул, прикрыв лицо шляпой. Кафка тут же растянулся у его ног. Марина смотрела на отца, откровенно дав волю печали. Пока он спал, мы взялись за руки и ушли на другой конец пляжа. Здесь, сидя на гладком камне, под шум волн я рассказал ей все, что случилось со мной, пока они были в Мадриде. И про даму в черном на вокзале, и про открытку, и про историю Михаила Колвеника, рассказанную Бенджамином Сентисом, и даже про свое жуткое видение той грозовой ночью у фонтана их дома в Сарья. Она слушала молча, погруженная в себя. Волны плескались у ее ног. Замолк и я. Мы долго глядели на часовню Святого Эльма, на ее четкий силуэт вдалеке.

– Что же сказал доктор из Ла-Паса? – спросил я наконец.

Она подняла голову. Заходящее солнце вспыхнуло в янтарных прядях ее волос и в слезах, брызнувших из глаз.

– Что времени совсем не осталось.

Я оглянулся. Герман, заметив это, помахал мне рукой. Горло у меня свело судорогой, сердце отчаянно забилось.

– Он не верит, – тихо сказала Марина. – И хорошо.

Я взглянул на нее снова и застал быстрый жест, которым она смахивала слезы с глаз, возвращаясь к бодрому, веселому внешнему виду. Не знаю, откуда у меня взялась на это смелость: я все смотрел и смотрел ей в глаза и, сам не понимая как, коснулся губами ее рта. Она положила мне пальцы на губы и ласково погладила лицо – затем тихо отстранила. Пока я приходил в себя, она уже быстро удалялась по пляжу. Я вздохнул.

Приближаясь к Герману, я заметил, что тот рисует в маленьком блокноте. А ведь, по словам Марины, он годы и годы не брал в руки карандаша. Герман поднял взгляд и бегло мне улыбнулся.

– Интересно, что вы на это скажете, Оскар, – безмятежно проронил он, протягивая мне рисунок.

Карандашные штрихи складывались в лицо Марины – сходство было просто сверхъестественным, а мастерство рисунка потрясало.

– Это изумительно!

– Я так рад, что вам нравится.

Марина сидела у моря – ее тоненькая фигура четко вырисовывалась против света. Герман посмотрел на нее, потом на меня, вырвал лист из блокнота и протянул мне.

– Возьмите, Оскар. На память о моей Марине.

Мы возвращались на закате, и море пылало, как расплавленная медь. Герман с наслаждением вел машину, с улыбкой рассказывая всякие забавные истории, которые случались с ним за рулем этого старого «такера». Марина с таким же наслаждением слушала его, смеясь точно в нужный момент и не давая угаснуть веселью с поистине волшебным мастерством. А я молчал, уткнувшись лбом в ветровое стекло и скрутив сердце в тугой узел. На полпути я почувствовал, как рука Марины накрыла ладонью мою – и так и осталась.

В Барселону въехали уже затемно. Герман настоял на том, чтобы довезти меня до ворот школы. Припарковав «такер» у решетки нашего сада, он вышел и пожал мне руку. Марина тоже вышла и немного прошла со мною в глубь сада. От ее близости я весь дрожал и не знал, как пережить ужас прощания с ней.