В промежутках между взрывами Громов слышал, как коротко и зло огрызался пулемет Гранишина. Там, наверху, тоже шел бой. Значит, Петруня, Коренко и Симчука уже обнаружили. Да, похоже, что в краткой истории их подземной крепости этот день и в самом деле может оказаться последним.

– Каравайный, огнемет сюда! – выглянул он из отсека. – Крамарчук, Лободинский – с гранатами на выход! Отогнать танки! Кравчук – с автоматом к амбразуре. Не подпускайте пехоту.

Все, что происходило в доте, кажется, совершенно не касалось Абдулаева. Притаившись у амбразуры, он делал свое солдатское дело спокойно, с той долей хладнокровия и степенности, которые заставляют стоящего рядом побороть страх, забыть о смерти, вспомнить, что он тоже солдат.

– Видишь, командир: танк стоит? – Громов не заметил, чтобы Абдулаев оглядывался, но каким-то образом сразу определил, кто именно появился рядом с ним. – Моя думай: «Танкиста убит». Вон окошко в танке. Абдулаев туда стрелял.

– И снаряды у них, очевидно, кончились, – добавил Громов, наблюдая, как залегшие за танком солдаты стали осторожно отползать в стороны, чтобы не оказаться под его гусеницами. – Иначе плевались бы из своей пушчонки. Водитель для этого не нужен. Не дать бы им опомниться.

Каравайный успел вовремя. Именно тогда, когда кто-то из танкистов сел на место водителя и попытался увести танк от дота, Громов сумел ударить по нему огненной струей. Следующая струя дотянулась до пехотинцев. Танк задымил и, словно раненый зверь, попятился вниз по склону. Рядом с ним факелом вспыхнул один из солдат. Другого немца, пытавшегося отбежать от живого факела, сразил Абдулаев.

Горящий танк медленно уползал к окопам, и Громов очень жалел, что поразить его уже нечем. Вслед за ним, отстреливаясь из орудия и пулемета, уползал второй танк. Громов видел, как на броне его разорвалась противопехотная граната, и попытался ударить еще одной струей по пехоте, но огнемет выпустил всего лишь маленькую струйку и зашипел.

Все, теперь они остались и без этого последнего грозного оружия.

– Что у тебя, Петрунь?

– Отбили. Ребята помогли. Гранатами.

– Ты остался один?

– Симчука убило. Коренко снова ранило. Без сознания.

– Ясно. Они что, пытались пройти к доту, к амбразурам по крыше?

– Да. Только нас не заметили. Ну, а мы их тут…

То, что связь с Петрунем все еще действовала, показалось Громову чудом. Он только потому и не клал трубку, что понимал: этот тоненький проводок – единственная ниточка, связывающая Петруня с гарнизоном, с армией, с надеждой…

– Слушай меня, Петрунь, – почти с нежностью проговорил он, – попытайся все же вернуться в дот.

– Не смогу, – еле слышно ответил боец, немного помолчав. – Подстрелят. Здесь я тоже, как в доте. Только пусть ребята еще раз поддержат меня гранатами. Когда германец попрет, пусть поддержат. Почему орудие молчало? Танки ведь…

– Нет у нас больше орудия, Петрунь.

– И второго нет? Господи, что ж теперь?! Значит, все…

– Ну, это мы еще…

– Немцы, командир, немцы!..

Петрунь положил трубку рядом с аппаратом. Может, в спешке, а может, не желая обрывать эту последнюю связь, чтобы лейтенант тоже мог слышать, как он ведет бой. И Громов действительно слышал, как начал нервно исповедоваться его пулемет.

– Ну что ж, еще один бой мы выиграли, – сказал Громов минуту спустя и только тогда положил трубку на полевой аппарат. – Теперь фашисты на час-другой успокоятся. А там будет видно.

В коридоре он чуть было не столкнулся с Крамарчуком, который вместе с Каравайным нес кого-то на носилках.

– Кто? – нагнулся над носилками. – Ах, да…

Это был Лободинский. Громову показалось, что он мертв.

– А где Кравчук?

– Тоже ранен. Тяжело. В санчасти. Мария перевязывает.

– Проклятье!

Громов посмотрел на часы. Они показывали половину двенадцатого. До вечера оставалась тьма времени, но лейтенант понимал, что каждый час будет казаться теперь годом. Если так пойдет и дальше, ночью в доте уже будут немцы. В это время раздался сильный взрыв у входа.

– Кажется, они пытаются подорвать дверь! – крикнул Крамарчук, выскочив из санчасти. – Сейчас проверю.

Громов бросился в пулеметную точку. Если вермахтовцы действительно принялись за входную дверь, нужно было срочно перенести один пулемет в ход сообщения и соорудить в конце коридора баррикаду, иначе они сразу ворвутся. А сдерживать их уже не будет никакой возможности.

Он вошел в отсек, где стоял трофейный пулемет, взял его и, проходя мимо соседнего отсека, позвал Гранишина. Тот молчал.

Лейтенант заглянул внутрь. Голова Гранишина покоилась на кожухе «максима», и, казалось, что кровь источает сам пулемет. «Это и есть война… Крестом не осененная», – мелькнула в сознании Громова какая-то странная мысль.

– Дверь заклинило! – появился в отсеке Крамарчук. – Так что войти они не смогут. Разве что рванут еще раз. Но их там сейчас Абдулаев распугал. Выйти, правда, мы тоже не сумеем.

Говоря эти слова, сержант приподнял голову Гранишина, убедился, что тот мертв, и оттащил тело от пулемета. Делал он все это с убийственной будничностью, которая просто поразила Громова, хотя ему казалось, что уже давно разучился поражаться чему-либо, что происходит в этом доте и вокруг него.

– Нужно еще «помочь» им из пулемета. Прижми немцев на этом участке, загони поглубже в окопы, а я прощупаю их у входа.

Громов дал несколько очередей по всей линии окопов, которые открывались ему в этом секторе, но фашисты и так не очень-то высовывались – очевидно, теперь они больше уповали на артиллерию. Однако там, наверху, пулемет Петруня все еще молчал.

Андрей пошел на командный пункт и попробовал связаться с ним. Связи не было. Еще несколько минут он прислушивался к тому, что делается наверху, однако ничего такого, что свидетельствовало бы о существовании там своего бойца, расслышать не смог. Тем временем осаждавшие снова ударили по амбразурам изо всех видов оружия. Они поняли, что дот на грани гибели и, стараясь ускорить развязку, наседали, как изголодавшаяся стая волков.

«Ну что ж, прощай, Петрунь. Мужественный ты был парень. Сколько храбрых ребят полегло здесь, на этих склонах, сколько их полегло! Остается только пожелать себе умереть так же мужественно, как все они…»

В пулеметную точку он звонил с затаенным страхом, что и там поднять трубку уже будет некому. Может быть, поэтому вздрогнул, услышав:

– Алло! Сочи на проводе! Курортников просим собраться у второго причала!

– Ты жив, Крамарчук?! Ты, чертяка, жив?! Что там у тебя?!

– Фашисты из окопа убрались. Правда, не все, несколько человек осталось в нем навечно. Но с пушкой оно как-то посолиднее было, комендант.