— Нет, нет, — Джил старалась сдержать охватившее ее раздражение. — Просто я слишком долго жила одна и приобрела привычку часто уходить в себя. Во время путешествия по Реке случалось так, что я теряла представление о времени и расстоянии. Проплыву миль десять и не могу вспомнить, что за места остались позади… все изменилось. Но работа требует постоянной сосредоточенности, тут нельзя зевать.

Она добавила последнюю фразу на всякий случай. Что, если Пискатор передаст ее слова Файбрасу? Рассеянность недопустима для пилота дирижабля.

— Не сомневаюсь в этом, — Пискатор улыбнулся. — Что же касается меня, то вы можете не опасаться соперничества. Амбиций я лишен начисто и вполне доволен своим положением, так как трезво оцениваю и мои знания, и способности. А Файбрас — человек справедливый. Меня значительно больше занимают мысли о цели нашего будущем полета — Таинственной Башне или Большой Чаше, как ее еще именуют. Я хочу отправиться туда и приобщиться к тайнам этого мира. Да, я не прочь пуститься в дорогу, но не горю желанием командовать. Мне не важно, в каком качестве я там окажусь. Бесспорно, я не обладаю вашей квалификацией и готов довольствоваться меньшим чином.

Джил помолчала. Этот человек принадлежал к нации, поработившей своих женщин; по крайней мере, так было в его время — в 1886–1965 годы. Правда, после первой мировой войны там произошли некоторые сдвиги… Но теоретически он должен был разделять традиционное отношение японца к женщинам — чудовищное отношение. С другой стороны, люди менялись в мире Реки… пусть только некоторые…

Вы действительно так думаете? — спросила она. — Это ваше искреннее мнение?

— Я редко говорю неправду… разве только щадя чьи-то чувства или пытаясь избавиться от навязчивых дураков. Понимаю, о чем вы сейчас думаете. Может быть, вам удастся скорее понять меня, если я признаюсь, что одним из моих наставников была женщина. Я провел с ней десять лет… пока она не решила, что я немного поумнел, и могу отправляться к следующему учителю.

— Чем же вы занимались?

— Буду счастлив объяснить вам, но в другой раз. А сейчас позвольте вас заверить, что во мне нет предубеждения ни против женщин, ни против не-японцев. Все это со мной было, но подобная ерунда выветрилась много лет назад. Например, какое-то время после войны я был монахом секты Дзен. Кстати, вы имеете представление об учении дзен-буддистов?

— После 1969 года о нем вышло много книг. Я кое-что читала.

— Ну, и что вы извлекли из этом чтения?

— Весьма немногое.

— Это естественно. Как я уже сказал, вернувшись с войны после демобилизации из флота, я обосновался в монастыре. К нам пришел новый послушник — белый человек, венгр. И когда я увидел, как к нему относятся, то внезапно осознал то, что до этой поры ощущал лишь подспудно, в чем боялся признаться самому себе: никто из последователей учения — ни ученики, ни наставники, — не избавлены от расовых предрассудков. Свободен от них только я. У них вызывали неприязнь и китайцы, и вьетнамцы, и монголы. Я понял, что учение Дзен никому ничего не дает. Видите ли, в нем отсутствует цель. Точнее, его единственная задача — разрушить попытки достижения любой целью. Парадокс, не правда ли? Но это именно так.

— Другая бессмыслица — обязательное голодание. Возможно, состояние голода и просветляет разум, но способы его достижения я не мог принять. Я покинул монастырь и сел на судно, идущее в Китай. Какой-то внутренний голос звал меня в Центральную Азию. Потом начались долгие годы скитаний… — он замолчал, в раздумье опустив голову, и махнул рукой: — Впрочем, на сегодня хватит. Если вам угодно, мы продолжим в другой раз, а теперь… теперь мы уже дома. Адье, до вечера. Перед нашей встречей я зажгу два факела. Они будут видны из ваших окон.

— Но я же не сказала, что приду.

— Однако, вы уже согласились. Разве не так?

— Да, но как вы это поняли?

— Без всякой телепатии, — улыбнулся он. — Поза, движения, взмах ресниц, тон голоса обычно незаметны, но тренированный глаз может уловить, что вы готовы прийти сегодня вечером.

Джил не ответила. Она и сама не знала, рада ли приглашению. Даже сейчас. Но как ее раскусил Пискатор?

Метрах в двухстах от хижины Джил, на вершине холма, тянуло к небу чудовищные ветви железное дерево. Чуть ниже вершины, между двумя ручейками, уютно примостилось жилище Пискатора. Тыльная сторона здания врезалась в крутой склон холма, фасад опирался на колонны.

Дом был велик — три комнаты внизу, две — наверху. Прежде его занимала целая община выходцев с востока, но вскоре она распалась, и здесь поселился Пискатор. Джил не могла понять, зачем одинокому мужчине нужны такие хоромы. Может быть, как символ престижа? Но на японца это было не похоже.

По бамбуковой лестнице, тянувшейся вдоль фасада, она поднялась наверх. Вдоль перил, под разноцветными прозрачными абажурами, мерцали ацетиленовые светильники. На верхней ступеньке в пестром одеянии, похожем на кимоно, стоял улыбающийся хозяин дома. Он протянул Джил букет крупных цветов, сорванных с лозы, обвивающей железное дерево.

— Добро пожаловать, Джил Галбира.

Она поблагодарила и вдохнула аромат, напомнивший ей запах жимолости с легким душком старой кожи, — странное, но приятное сочетание.

Поднявшись на верхнюю ступеньку, они оказались в самой просторной комнате дома. С высокого потолка — в три ее роста — свешивалось множество светильников в японском стиле. Мебель — тоже бамбуковая — была легкой и светлой. На простых стульях лежали мягкие подушки. Ножки столов и кресел, выточенных из дуба и тиса, покрывала прекрасная резьба, изображавшая головы животных, чертей, речных рыб и даже людей. Очевидно, резьба являлась делом рук кого-то из прежних обитателей дома — в ней не чувствовалось японском колорита.

На полу стояли высокие вазы; их узкие горловины расширялись кверху, как распустившийся цветок. На столах с витыми ножками красовались майоликовые блюда — гладкие глазурованные или расписные. Одни пестрели геометрическим узором, на других были изображены морские сюжеты из земной истории. Джил пригляделась. Римские триремы, переполненные матросами и воинами. Синие дельфины, играющие в зеленых волнах. Огромное чудовище разевает пасть, собираясь поглотить корабль. Оно до странности напоминало речного дракона — очевидно, художник не остался глух к впечатлениям местной жизни.

В проемах дверей висели, покачиваясь, нити с нанизанными белыми и красными позвонками меч-рыбы; когда их касались рукой, они издавали мелодичный звон. Стены покрывали циновки, сплетенные из тонких лиан. Окна затягивала прозрачная пленка из высушенных кишок речного дракона.

Подобной меблировки Джил здесь не видела ни у кого. Все было выдержано в том зародившемся в долине стиле, который многие называли культурой речной Полинезии.

Свет ламп с трудом пробивался сквозь густое облако табачного дыма. В углу, на невысоких подмостках, играл небольшой оркестр. Музыканты работали за плату — выпивку, но было ясно, что и сами артисты получают истинное удовольствие от игры. Они колотили по самодельным барабанам, дули в бамбуковые флейты и окарины, перебирали струны арф из рыбьих кишок, натянутых на панцири черепах; один пиликал на скрипке из тиса и тех же рыбьих кишок, терзая ее смычком, на который пошел ус синего речного дельфина. Звенел ксилофон, гудела труба, саксофонист выводил причудливые трели.